ужасно смущали все эти блудливые взгляды и поползновения напоить беззащитного игруна в стельку; а вид обескураженного поросячьего мяса на вертеле, что и говорить, просто вызывал отвращение.
Но несмотря на весь ужас я исполнил всё, что знал: от вальса до-диез минор Шопена до смертоносных песен Яна Кёртиса, и лишь по восторженному взгляду женщины догадался, что ей понравилось. Теперь она расположилась ко мне более чем; и только мужчина, который, казалось, был создан для неё, мешал порвать ей по швам мои ветхие брюки.
Мужской же взгляд говорил совсем иначе, и даже тембр моего голоса, который обычно успокаивал самых разъярённых самцов, уже не действовал. На всякий случай сомкнув колени, я показал этим, что ни на кого не претендую и имею некую свойственную мне застенчивость.
Но только я вполне убедил мужчину, услышав от него вздох облегчения, как вся моя застенчивость растаяла, как леденец. И я, восставший под пристальном взглядом этой разгоряченной вином женщины, – разбил последнюю мою гитару о надоевшую нам всем голову мужчины.
Он упал, и язык его вылез параллельно галстуку, так что совершенно стало ясно, что никакого стеснения для нас быть больше не может. Искусным движением она, вскинув ножку, пошкрябала коготками мужскую щетину, чем наглядно показала глубину его отсутствия.
(Вообще я был подслеповат, носил очки, и не брал ничего на веру и память – от чего и пришлось ей всё мне доказывать, – а последнее обстоятельство как раз и послужило тому, что сразу я не ввёл в ход повествования несколько неважных деталей, которые тем более не важны для того, что было далее).
А далее нам ничего не мешало: ни мужчина с её стороны, ни гитара – с моей. И упав на колени, мы, наконец, сблизились. Я облизал ей морду, она обнюхала меня под хвостом. Следуя друг за другом, мы закружились в свадебном крысячьем вальсе; пищя от щемящей нас радости; пока она, остановившись, не задрала хвоста, а я не положил на тугие чресла её ловкие лапки свои. А уж застенчивость моя и экзистенциальность тут сделали своё неотъемлемое дело и пустили в ней корни.
Позже мы лежали, как всегда, в традиционном положении, так что птицы, с неба глядя на нас, не видели ничего нового. Я высунул от жажды язык, и, не успев убрать его, почувствовал тонкие лапки воробья. Он, усевшись на нём, выклёвывал мякоть. Боли я не чувствовал, только – как лапки потихоньку продвигались всё ближе к глотке.
Тут я заглотнул что-то и сквозь истерический женский крик услышал пение птиц и скрежет металла. Сказочный лес словно пилили. Ствол за стволом, прилетая откуда-то издалека, втыкался мне в горло, не обрубленными ветками разрывая уста. Туда же с разбегу влетало и всё остальное: мужчина, женщина, солнечный шарик; и все слова, – все до одного, – вгнездились в меня, как в яйцеклетку, оставляя глазам моим и слуху лишь то, что всегда считалось недосказанным и не представляло собой материального объекта для обсуждения. Отчего и всё закончилось тут же, не преминув вскоре забыться и показаться неприемлемо детским и невостребованным.
Девочка-птица
Будто бы за уроки сев, девочка закрылась
