проворчал Хома, расхаживая по комнате в чём мать родила. – Собирайся на работу лучше: опаздываем.
– Хотят – зарплату повышают, хотят – опаздывают, – размышлял я в одиночестве. Мерно покачивалось колесо. «Долбаное колесо». Я начинаю понимать, почему Хома так ненавидел его. Оно вызывает во мне те же чувства. Безжалостная машина. Кажется, если залезешь в него, то уже не остановишься – так и будешь крутиться непрерывно. Это, наверно, как работа: не хочется, но надо, надо каждый день. Или работа это совсем другое: у них же выходит получать и от неё удовольствие?.. Эх, когда-нибудь придётся всё-таки освоить и это ремесло, но пока я боюсь залезать в колесо – только тихо раскачиваю снаружи лапкой. Да, я почти уже совсем озверел, несмотря на небольшой срок пребывания в клетке. Лазаю по решётке, цепляюсь клыками за неё – и вишу, вишу… Всё же стоит напомнить вечером Хомуилу Хомовичу насчёт подружки для меня – авось, не откажет. Не жалко же ему будет самочки.
За ужином я решился поведать хомяку о желании. Поглядывая со страхом на скрипучее колесо и грызя нервно когти, я высказал:
– Ну это, Хом… наболело у меня, понимаешь?
– А как же! Понимаю, ты говори, – ответил хомяк и закурил душистую папиросу.
Вселенское позорище
Мы гуляли по Арбату веселые от солнца и слегка пьяные. Шли втроем – меж нами девушка теснилась симпатичная (по крайней мере, нам так казалось), – и мы с удовольствием прикладывались лапами к её костистой привередливой заднице: друг к одной половинке, я – к другой. Иногда, фыркая, она помахивала на нас руками – так, для порядку, – отбивала руки нам, понимаешь, для порядка. А мы только посмеивались, и менялись для разнообразия местами.
Так мы и шли: смеялись и слагали песни, тут же пели их и зарабатывали деньги. Люди вокруг боялись петь песни, боялись сделать самостоятельный шаг, и оттого ходили друг за другом, циркулируя по улице, как мелкие частицы по вене, а нам кидали деньги за то, что мы другие и – поём песни, хотя и несчастливы, а они счастливы – и платят за своё счастье.
А деньги все были грязные: всё доллары да евро – ни одного рубля замусоленного не попадалось. Но мы всё равно брали их деньги, и люди смеялись над нами, и даже решались танцевать и хлопать в ладоши в знак благодарности за сделку.
Всё-таки весёлые были это люди, что ни говори: куда уж веселее, чем, к примеру, сливной бачок, или форточка, или тумбочка, или гвоздик и молоток. Так что мы считали, что сделали правильный выбор, оказавшись здесь в нужное время.
К тому же чуть позже примкнул к нам человек один. Сам-то он был такого свойства, что все прохожие от него сразу открещивались, – грустнели и, молясь, чтоб он оставил их в покое и не вымогал счастья, стучали головами об асфальт. Но всё это те самые люди боялись уронить кусочек счастья, будто счастье можно потерять как какой-нибудь ошмёток сыра, что обязательно вывалится из кармана, если долго его не ешь, – а мы не боялись и нам пришёлся по вкусу новый человек. Мой друг попробовал его и одобрил, а я всегда верил, что у друга моего отменный вкус.
Но
