“Вадик мертвого расколет”, – говорили о нем с веселым почтением. И действительно: он еще только направлял стопы к какому-нибудь простодушному лирику, а тот уже суетливо шарил по карманам в поисках отступного, словно обирался перед приходом костлявой. И плата взималась не зря. Про Вадика было известно, что он “выбрал свободу”, а если кто не знал о его своеобразном столпничестве, новичка драматическим шепотом ставили в известность, и тот виновато раскошеливался. Никита и Лев на правах гениев обычно освобождались от добровольно-принудительных поборов. Да Ясень и сам робел приближаться к друзьям-поэтам в присутствии Арины, на дух не переносившей героя. Всякого вновь появляющегося в дверях студии Вадик встречал алкогольным экспромтом-двустишием:
Здравствуй, Отто Адамсон,
Не принес ли ты флакон?
Или:
Вот блистательный Давид!
Он меня опохмелит!
И ничего: с миру по нитке – к концу поэтического сидения Вадим Ясень на выпивку себе помаленьку нарифмовывал. “И волки сыты – и целки целы” – такая была у него философия.
Послушать Вадика, выходило, что ему покоя нет ни днем ни ночью от телефонных звонков и панибратских визитов официальных и опальных литературных знаменитостей. Недобрая молодежь, Лев с Никитой, в толк взять не могли, как и почему именно по средам Ясень манкировал столь блистательным обществом ради скромных до убожества сходок в полуподвале на Ордынке.
Во хмелю он грозился присмиревшим студийцам, что том его стихов вот-вот выйдет в крамольном эмигрантском издательстве со знаменитой птицей-тройкой на титульном листе, и тогда многим дутым авторитетам несдобровать.
– “Не надо, братцы, ждать шекспиров!” – декламировал Вадик из раза в раз вне очереди, ломая чинный порядок читки по кругу.
– Шапиров, – неизменно поправлял его из глубины зала Додик Шапиро.
Но Ясеня сбить было не так-то просто.
– “Шекспиры больше не придут”.
– Шапиры, – не унимался Додик.
– Мелочь пузатая, я требую тишины! – рявкал Выбравший Свободу и продолжал:
Мы, бедолаги и артисты,
Вам наготовили красот —
Стихов хороших лет на триста
И прозы даже на пятьсот[1].
Обычно на этой строфе какому-нибудь “братцу”, которому было категорически отказано в праве “ждать шекспиров”, удавалось оттянуть Ясеня за рукав с середины полуподвала и насильно усадить от греха подальше в угол, где “бедолага и артист” кипятился еще с минуту и засыпал. Последующее чтение шло под аккомпанемент Вадимова посапывания, а то и храпа.
А школьный учитель черчения из Электроуглей, рябой, в очках минус десять, коротающий досуги, если верить учительским виршам, за тантрическим сладострастием – один на один со своим ненасытным гаремом? И ведь что ни среда прется в этакую даль, горемычный!
А чего стоит пишущий пролетариат! Жэковские водопроводчики-самородки, не поддающиеся различению
Цитируя по памяти, приношу свои извинения за возможные неточности.
