в ожидании неизвестно чего. Четвертый, который Трофим уселся верхом на сундук на всякий случай – так вернее.
Глафира хлопала ресницами, натужно соображая, чего от нее все ждут.
Данила сделал вид, будто его все это и вовсе не касается и смотрел в небо насвистывая.
Царь Антип нетерпеливо постукивал носком сапога.
И тут обстановка разрядилась сама собой.
В распахнутые настежь ворота, кренясь с боку на бок на ямках да буграх и натужно скрипя ступицами, вползла тяжело груженая подвода. Колеса ее расходились в стороны, решетчатые боковины ходили ходуном, едва сдерживая напор пузатых мешков и тюков. На тюках, почитай, на высоте локтей пяти от земли гордо восседал, упирая руки в колени… Тарас Бульба!!! О Бульбе царю-батюшке сказывал Андрон, мол, есть на свете такой народ – казаки, очень далеко, отсель не видать, а средь них ентот самый Тарас, весьма крупный мужчина да вояка хоть куда. И так его живописал Андрошка, что как узрел его воочию царь Антип, так враз и признал: та же гордая посадка, то же телосложение, острый орлиный взгляд, те же усиш-шы седые да обвислые и чуб из-под платка выбивается. А под мышкой Тарас Бульба держит сына царского старшего – Козьму, да к себе бережно прижимает, шоб не сверзился с верхотуры той.
Царь Антип почуял, будто корона на его голове зашевелилась (знамо, корона – волос-то, почитай, не осталось!), брови поползли на лоб, а посох сам собой из рук царских выпал, по ступенькам загремел. Смотрит царь-батюшка, глазам своим не верит и ну тереть их. А как протер, так первым делом усомнился: платок! При чем здесь платок-то к Бульбе ентому неведомому? И верно! Не чуб то вовсе, а челка густая выбилась, не усы, а платок бабий под носом завязан, да концы его свисають на манер усов, потому как на харю такую ни один платок не завяжешь как полагается. И не Бульба вовсе это, тем более, не казак неведомый, – и чего с перепугу только не привидится! – а баба крупного телосложения, очень крупного, ажно не сказать насколько. Ну, обознался, с кем ни бывает? Тем паче ни единого казака до сей поры не видывал. Жаль только человека хорошего да знатного почем зря обидел, с образиной такой сравнил. А все Анрошка с байками своими глупыми, живописатель, шоб его!..
Перекрестился царь Антип, наклонился, не сводя глаз с подводы, пальцами посох нащупал и опять выпрямился. Спрятался за спины боярские и оттуда носом поводит. Баба-то ента, кажись, пострашнее Бульбы неведомого будет!
И тут Козьма царя-батюшку с верхотуры-то заприметил, обрадовался, ручкой замахал.
– Отец!
– Сидеть! – поплотнее прижала к себе мужеподобная особа Козьму, и тот притих, вжался в телеса пышные, только глазами по сторонам вращает, сапогом по мешку елозит да пикнуть боится.
Остановилась подвода посредь двора, а за ней во двор купец Борис на коне въехал. Важный, весь из себя, одной рукой поводья держит, другая в колено упирается.
– Борька? – не поверил глазам своим царь-батюшка, выступая вперед из-за бояр. – Так энто твое чудо что ль?
– Дочь моя, – гордо молвил в ответ купец Борис. – Милослава.
