же обводишь ты взглядом слепымтуфли из Гавра,
бюстгальтер из Дувра
и комбинацию с Филиппин?
Вот ты от сраму,
от сраму,
от сраму
прячешься в комнатке мертвой своей.
Вот вспоминаешь
про маму,
про маму,
вот вспоминаешь вообще про людей.
Бабою плачешь,
плачешь,
плачешь,
что-то кому-то бежишь покупать.
Тихая, нянчишь,
нянчишь,
нянчишь
чьих-то детишек и плачешь опять.
Что же себя
укоряешь нещадно?
Может, действительно, бог для людей
создал несчастья,
несчастья,
несчастья,
чтобы мы делались чище, добрей?!
…Она была первой,
первой,
первой
кралей в архангельских кабаках.
Она была стервой,
стервой,
стервой
с лаком серебряным на коготках.
«На шхуну по-корсарски…»
На шхуну по-корсарски
взбираются, ловки,
еще вчера – курсанты,
сегодня – моряки.
И делают затяжки,
как должно морякам,
и новые фуражки
макают в океан.
И свищут баламутно —
идет игра в аврал! —
и каждый полуюнга
и полуадмирал.
К причалу прикипели,
в них злобно влюблены,
мальчишки-курнопели,
от зависти бледны.
А там, на той посуде,
с трубчонками во рту
такие же, по сути,
мальчишки на борту.
Хожу я косолапо,
как истинный моряк,
а я еще салага,
а я еще сопляк.
Вы сходите, мальчишки,
от зависти с ума,
но видел я штормишки,
а вовсе не шторма.
Что жизнь меня швыряла,
я это просто врал,
и не было аврала,
а лишь игра в аврал.
Но по ночам подспудно
твердит какой-то бес,
что будет крик: «Полундра!»
что будет главный бенц!
Тельняшка жаждет шквалов.
Пришли бы поскорей
мои двенадцать баллов —
двенадцать козырей!
Но нет пока полундры,
и ветер не взыграл…
Гуляю, полуюнга
и полуадмирал.
И
