всегда нам попадало от родителей. Бывало, отхлещет нас отец ремнём, или подзатыльников надаёт. А рука то у него была тяжёлая.
Когда парнями выросли, то до девчат стали похаживать, на вечеринки, да на посиделки.
Услышав это, баба Саня встрепенулась и воскликнула:
– Что ты дед плетёшь внуку про девок, как тебе не стыдно.
– Ничего, он уже взрослый, – парировал дед. А баба Саня не унималась.
– Ну да, я же помню, уже меня засватал, выхожу в огород, а он с соседкой, Нюркой целуется. Вот такой был твой дед, любви обильный, со смехом выдала она, – так я ему потом дала чертей, чтобы по чужим девкам не шастал.
– Да какие же они чужие, они соседки, – засмеялся дед, – тебя-то я сосватал, вы же тоже соседями были, а то, как бы ты увидела, что я с соседкой Нюркой целовался.
Мы дружно засмеялись, а дед продолжал:
– Так мы с Санькой и поженились, боевая она была, не раз мне по щекам давала, за то, что я на других посматривал, ох и ревнивая была. Да и сейчас ей палец в рот не клади, откусит.
– Ах ты, дед, ещё и на других девок он засматривался, я и сейчас ревнивая, – со смехом заявила бабуля.
Дед снова засмеялся и продолжал:
– Четверо детей у нас родилось, вначале Митя, потом Маруся, Пашка и Зина. Да ещё у нас жил младший брат Саньки, Павлик Наточев, после смерти родителей. Тогда беднота была беспросветная. Очень жалею теперь, что детей не выучил, по четыре класса всего закончили. Носить тогда было не чего, и не в чем было ходить в школу. Это сейчас грех жаловаться, а тогда это была просто беда.
Я тогда работал и в охране и в колхозе, потом уехал с семьёй в Аягуз, а потом снова вернулся, хотя Маруся оставалась здесь с бабушкой Дашей. Кузнечному делу то меня отец научил, и я работал у него молотобойцем. А когда отец умер, образовалась МТС, и я пошёл туда работать кузнецом. Много работал, с утра и до ночи. Санька тогда работала в колхозе. Так и жили потихоньку до самой войны. А когда война началась, жить совсем не возможно стало. Кушать было нечего, всё отправляли на фронт. Ели всё то, что хоть чуть – чуть было съедобным. Бывало, прибегали Маруся с Зиной, приносили обед, а обед то весь – молоко да непонятный из чего кусочек хлеба, который то и хлебом не назовёшь. И это на целый день.
Я постоянно просился на фронт, но меня не отпускали, у меня была «бронь» кузнеца. А фриц уже пёр до самой Москвы, и я уговорил своего директора отпустить меня на фронт. Вместо себя я оставил парнишку, молотобойца.
Дед замолчал, пристально смотря куда-то вдаль, как будто смотрел в то, пережитое время, медленно закурив папиросу, продолжал:
– На проводах все плакали, особенно младшие. Санька сквозь слёзы напутствовала:
– Защищай Степан Родину и нас всех, только вернись домой с победой и живой.
Я тогда удивился и засмеялся:
– Ну, ты мать как на собрании выступаешь, а что касаемо победы, так ты родная, не сомневайся, мы фрицам
