берег Сены,ливнями размытый;
и ты,
ища покоя и спасенья,
подходишь к Сене —
той же самой Сене,
то будь спокоен —
это не в запрете:
никто в Париже всплеска не заметит…
Пушкинский перевал
М. Г о л о в а с т и к о в у
Когда меня спросил пурист из ПУРа[12]:
«Куда на сборы нам отправить вас?» —
ему ответил я притворно-хмуро:
«Куда угодно, но не на Кавказ…»
И с идеологических высот,
я брошен был в Тбилиси, не терзаясь,
как будто бы в капусту хитрый заяц —
мне с детства с наказаньями везет!
Я принимал их лишь полуповинно,
тех, кто меня наказывал, дразня.
Моих стихов, наверно, половину
писали наказанья за меня!
В Париже пишут, будто на Кавказ
был сослан я, как Лермонтов, как Пушкин,
а я в стране грузин, красиво пьющих,
пил хванчкару, как мой солдатский квас.
Я полюбил поющих труб металл,
и чистоту оружия и коек,
и даже дисциплину, против коей
предубежденьем некогда блистал.
Я полюбил солдат. Не без стыда
я думал, что писал о них нечасто,
и полюбил высокое начальство,
чего не мог представить никогда.
Поэзия и армия равны
по ощущенью долга и устава —
ведь на границах совести страны
поэзия всегда погранзастава.
Мне, право, подозрителен тот фрукт,
который, заявляя, что он воин,
из формулы «поэт-солдат» усвоил
не честь солдата – фридриховский фрунт.
Но так же мне сомнителен поэт,
когда он весь разболтан и расхристан
и ни армейской выправки в нем нет,
ни мужества армейского, ни риска…
Ко мне подходят с грохотом слова,
как будто эшелоны новобранцев.
В них надо хорошенько разобраться,
до самой глубины к ним подобраться
и преподать основы мастерства.
Но часто, вроде опытный солдат,
себя я ощущаю неумелым,
когда в строю разбродном, онемелом
слова с узлами штатскими стоят.
Как важно, чтобы в миг той немоты
за сильного тебя хоть кто-то принял,
от широты своей душевной придал
тебе значенье большее, чем ты.
Полковник мне значенье придавал.
Совсем смущенно он сказал: «Имею,
Евгений Александрович, идею —
на Пушкинский подняться перевал».
…Была зарей навьючена Кура.
Хинкальные – клубились, бились листья,
и церкви плыли в мареве, когда
мы выехали утром из Тбилиси.
Пошли деревни. Любопытство, страх
в глазенках несмышленышей чернели.
Блестя,
ПУР – политуправление армии, запрещавшее мою песню «Хотят ли русские войны?» для исполнения, обвиняя ее в «демобилизующем настрое».
