я сеял,как репьи.
Вы переживали,
что на чье-нибудь пальто
в наказанье ни за что
вас перешивали?
Пуговицы вы мои,
вас
трамвайные бои
вырывали с мясом.
Вас,
как будто часть меня,
пожирала толкотня,
запивая квасом.
Лучше бы всходили вы
на булыжнике Москвы
деревцами уличными
не простыми —
пуговичными,
чтоб на деревцах росли
пуговицы всей земли:
флотские,
солдатские
и любые штатские…
Избегаю толкотни —
впрочем, повторяется.
Пуговицы таковы —
все равно теряются.
Пуговицы вы мои,
толкотня —
не пытка.
Пытка —
если меж людьми
оборвалась нитка.
Невозможно быть в родстве,
хлеб делить и песни,
став застегнутым на все
пуговицы вместе.
Пусть все пуговицы в ряд
обрывают с ходу —
ребра в ребра я прижат
ко всему народу.
«В любви безнравственна победа…»
В любви безнравственна победа,
позорен в дружбе перевес.
Кто победит – глядит побито,
как будто в дегте, в перьях весь.
Когда победы удаются,
они нас поедом едят.
Но если оба вдруг сдаются,
то сразу оба победят.
Проходной двор
На Четвертой Мещанской был двор проходной.
Был немножко он садом, немножко пивной.
Был он полем футбольным с мячом из тряпья.
Там подножками нежно воспитан был я.
Был наш двор проходной как большая страна.
Нацеплял пацанам из репьев ордена.
Вечерами давал снисходительно тень
всем, кому поцелуйничать было не лень.
«Ты меня уважаешь?» – из мрака неслось.
Днем с авоськами женщины шли на авось.
Вся Москва проходила когда-то сквозь двор:
тихий опер из МУРа и шумный актер.
Кто-то пер на горбу весь рассохшийся шкаф.
Чьи-то тени блуждали с похмельем в башках.
Проходил знаменитый Григорий Новак,
«эмку» в цирке поднявший, на радость зевак.
На ладони танкиста, пропахшей войной,
фифа адрес писала помадой губной.
Деловито куда-то катил инвалид,
телом в свой пьедестал на подшипниках влит.
Крючконосой цыганке, как бабе-яге,
он задорно кричал: «Погадай по ноге!»
Я ушел из того проходного двора,
и стихов проходных наступила пора.
Блудным сыном в пыли я предстал перед ним,
Я стихи свои сделал двором проходным.
Ничего, что все люди
