ят в стихах своих точеки авторских инициалов
предатели собственных строчек
и собственных идеалов.
Напрасно какое-то тело
из вялого белого сала
в сплошных завереньях вспотело,
что эти стихи написало.
Обрезанный парус – не знамя.
Нет бывших заслуг в нашем деле.
А самое страшное с нами,
когда ремеслом овладели.
Заболтанность хуже молчанья.
Кончаются взлеты паденьем.
Болтливое измельчанье
становится перерожденьем.
Отплевываясь от сосок,
стихи объявляют вам войны.
Так дети лишают отцовства
отцов, что детей недостойны.
И кто из нас что-нибудь значит,
став трусом, трухою, мякиной?
А наши стихи не заплачут
над нашей, им чуждой, могилой.
«Есть прямота…»
Есть прямота,
как будто кривота.
Она внутри самой себя горбата.
Жизнь перед ней
безвинно виновата
за то, что так рисунком не проста.
Побойтесь жизнь спрямлять,
не понимая,
что можно выпрямлением согнуть,
что иногда в истории прямая
меж точками двумя —
длиннейший путь.
Прощание с фильмом
С. Кулишу
Над Угрой на рыжих склонах
рев мосфильмовских машин.
На деревьях оголенных —
девственный пушок вершин.
А художник ловкой кистью
старит свежие кресты
и нейлоновые листья
нацепляет на кусты.
Снег идет. Мы все пропали.
Но весенне дышит высь,
будто листья не опали,
а еще не родились.
И туман с реки наносит
грусть, с которой не усну,
потому что эта осень
так похожа на весну.
Фильм уже почти закончен.
Это радость и беда.
Ну а вдруг он сам захочет
не кончаться никогда?
Декорации сжигают.
Дым большой. Конец «кину».
Но заранее сжимает
ностальгия по нему.
Не уходит что-то с дымом,
не кончается с концом.
Расставанье наше с гримом
пострашнее, чем с лицом.
Как предчувствует забытость
наша башня у реки!
Складывается «небритость»
в спичечные коробки.
Было горько – будет горше
без ругни и без грызни…
Дай мне, девочка-гримерша,
из пипетки две слезы!
Осветитель, милый «светик»,
что взгрустнулось невзначай?
Как он сладок – напоследок
экспедиционный чай.
Нежно-хмурая погода.
Теплый цвет у туч тугих.
Дорога мне несвобода
от себя
