мы,как фонари,
пророки грязненьких шашлычных
и коктейль-холла бунтари…
Почти как сам Вургун красив
был юный сын его —
Юсиф.
Тогда Володя Соколов
был тоже юн,
высоколоб.
И я безвестен был и юн,
когда приехал к нам Вургун.
Он суджука,
вина привез —
азербайджанский Дед Мороз.
И о поэзии доклад
привез,
шутя: «Я – бюрократ».
Мы были голодны и голы,
стихи читая Вургуну,
и наши русские глаголы
ему вбивали в седину.
От страшных рифм, аллитераций
и прочих фортелей и штук
Вургун сумел не растеряться
и нам подкладывал суджук.
И на колени встал Юсиф,
отца смиренно попросив:
«Упомяни в своем докладе
Володьку с Женькой,
бога ради,
и я навеки буду рад,
что мой отец —
не бюрократ…»
И, рассмеявшись от души,
Вургун,
вздохнув,
сказал: «Якши!»
Пустые лацканы,
медали
трясла писательская дрожь.
Все упомянутости ждали:
и старики,
и молодежь.
Как упоительно запойна
всепожирающая страсть —
или не выпасть из «обоймы»,
или бочком в нее попасть.
И, как орел седоголовый,
азербайджанский Дед Мороз
с трибуны имя Соколова
вдруг не по тексту произнес.
Потом —
казалось —
бесконечно
припоминал,
страдая,
нечто
и, почему-то сняв очки,
добавил к списку лишь
«Апчхи!».
Шепнул Володя:
«Просто стыдно,
что о тебе не говорят».
Вскипел Юсиф:
«Отец, как видно,
наполовину бюрократ…»
Я пробурчал:
«Теперь стихи
начну подписывать —
Апчхи!»
В буфете,
гениями полном,
Вургун совсем смущенным был:
«Твои стихи, ей-богу, помнил,
а вот фамилию —
забыл…»
С тех пор всегда я помнил здраво,
когда орал до хрипоты,
как сладко сламывает слава
еще некрепкие хребты.
Опять чеканятся медали
и кулуарный длится бой,
и столькие повыпадали,
как будто зубы,
из
