сердце взорвется,то будет конец справедливым.
Это будет не смерть,
а надежная вечная сварка с землей —
сварка взрывом.
В Чаренцаване
Речи с музыкой чередовали —
лишь один не сказал свою речь
на открытии в Чаренцаване —
ставший памятником Чаренц.
И, наверное, бредя разбегом
и печалясь, что стала ничьей,
карусель, занесенная снегом,
наблюдала помост для речей.
Карусель чуть была посторонней.
Полуслушая, рядом с ней,
ели мальчики прямо с ладоней
пересыпанный солнцем снег.
Им хотелось толкаться, щипаться,
сесть у облака на крыле.
Чуть подталкивали их пальцы
карусель, что примерзла к земле.
Карусели хотелось размаха.
Наша жизнь – испокон и досель —
то великая сцена, то плаха,
то примерзшая карусель.
Кто – выкидывает коленца,
кто – подняться не может с колен.
Кто – живет по примеру Чаренца:
выше всех каруселей и сцен.
Кровь за кровью, резня
за резнею —
вот история этой земли,
но не вянут цветы над землею
там, где в землю поэты легли.
Все во мне – от Гомера, Катулла,
все в Армении – тоже мое.
Без армянской великой культуры
человечества быть не могло.
Дай, Чаренц, на тебя опереться,
чтоб увидеть библейский рассвет.
Без Армении нету Чаренца.
Без Чаренца Армении нет.
«У матери Паруйра Севака…»
У матери Паруйра Севака
в глазах вся боль и все века.
Не надо в книгах нам своих портретов,
важней портреты матерей поэтов.
«Идеи правые, родные…»
Идеи правые, родные,
зачем пускаться вам в обман,
зачем вам косы приплетные
и столько пудры и румян?
В словах мерзавца-пустобреха,
что украшает грязь траншей,
приукрашается эпоха
и этим кажется страшней.
Как надоели крем и краска,
наложенные подлецом,
и прирастающая маска
навек становится лицом.
«Форма – это тоже содержанье…»
Форма – это тоже содержанье.
Пламенная форма у огня.
Вложено встревоженное ржанье
в форму совершенную коня.
Облако набухшее набито
темным содержанием грозы.
И такое содержанье скрыто
в форме человеческой слезы!
Монолог проигравшегося
Прощаюсь пасмурной порой
с
