заниматься? Печь пирожки и рожать детей? Только тебе об этом и судить, мой заднеприводный муженек…
Пощечина была сильная и болезненная – настолько, что голова Океаны дернулась, иссиня-черные волосы разметались, а окружающий мир на мгновение ухнул во мрак. Секундой позже огонек ярости мелькнул в больших серого цвета глазах и… тут же угас. На щеке заалел цветок унижения.
– Я тебя предупреждал.
– Силенок все равно не хватает, – усмехнулась Океана, глотая предательские слезы. – Нужно так, как вон сосед свою лупит, чтоб с синяками, с выбитыми зубами… А ты? Осталось лишь вцепиться мне в волосы и, выдирая их клочьями, выкрикивать какую-нибудь пошлятину, типа «курица», «стерва», «кобыла-а-а»… – последнее слово она специально растянула, перейдя на визгливый фальцет.
Альберт наблюдал за всей этой сценой молча, с ледяным терпением.
– У тебя явно сложилось превратное мнение, дорогая, – сухо произнес он. – Свою ориентацию я не скрываю, все остальное лишь твои выдумки.
– Ну-ну.
Океана отвернулась и посмотрела на голого мальчика в углу комнаты. Лет шести-семи, пепельного цвета волосики стрижены бобриком, щечки румяные, пухлые, носик маленький и курносый. А вот глаза отсутствуют. Вместо них зияющие багровой чернотой провалы, и – судя по обрамляющей их бахроме из плоти, – выцарапаны глаза были чем-то острым.
– Хочу на ручки, мама, – прошептал мальчик, и от его слов Океана покрылась мурашками.
– Что еще скажешь? – поинтересовался Альберт, украдкой поглядывая на часы.
– Там, в углу, стоит твой нерожденный сын, – подавив рвущийся наружу крик, зашипела она. – Вот что!
Альберт немигающим взглядом уставился на жену, и лишь его верхняя губа слегка дрогнула, на миг обнажив два больших передних резца. Затем он вновь поднял руку, манерно размахнулся и с силой ударил Океану по лицу, так, что та рухнула на пол и разрыдалась. Звук пощечины жутковатым эхом отправился гулять по пустынным комнатам. Мальчик же опустил голову.
– Даже не заикайся об этом, – сказал Альберт, внимательно рассматривая покрасневшую ладонь. – Его смерть на твоей совести.
Он нагнулся, заглянул Океане в глаза, но страха в них не увидел: расцветшая было истерика миновала, осталось лишь некое равнодушие – не столько смирение, сколько наплевательство. Это разозлило, но Альберт, с юности научившийся держать себя в руках (пощечины были не чем иным, как средством уравновешивания чересчур импульсивной жены), тут же задушил полыхнувшую было ярость.
– Полагаю, отчасти всему виной твоя чрезмерная зависимость от сигарет, – подытожил он. – Меньше надо курить.
– Иди в жопу!
– Непременно. Уже совсем скоро. А пока… завари-ка кофейку, милая. Через полчаса у меня свидание. Ты же подумай, что завтра возьмешь с собой.
– Я никуда не хочу.
– Это не обсуждается!
И, не произнеся больше ни слова, он вышел из комнаты.
Оставшись одна,
