противоречия. Так все они являлись и будут являться прямым отражением меня, созданные по образу и подобию моему.
Суть расшалившиеся дети.
Суть сбрендившие старики.
Суть паразиты…
Ну и, естественно, так открывалась возможность для определенных эмоциональных маневров.
И я упивался этим.
Некоторое время подобная забава доставляла просто несказанное удовольствие: наблюдать, как твари мечутся меж двух огней – заложенным в них фундаментальным призывом к единению и собственной ментальной природой. Это неразрешимое противоборство расцветало пестрой гаммой наивкуснейших эмоций. А еще мне нравилось, когда оголодавшие арахниды с жадностью рвали мое существо, – делали это сразу после того, как я изливал в них свой яд, свое всеразрушающее семя, свою скуку, а по совместительству – идею. Глупое паучье яростно растаскивало меня по кускам, даже и не подозревая, что в тот момент выплескивает куда больше эмоций, нежели я во время коитуса.
Чуть позже кто-то из моих альтернатив пробуждался, стряхивал с себя плесень чужих предрассудков и предавался размышлениям о бестолковости очередного мира, как и всех предыдущих миров, как и всех не-миров на этом ветвистом дереве вероятностей; пытался охватить все разом, дабы постичь, что же я такое, зачем нужен и, самое главное, как мне побороть опостылевшую обыденность. И во всем этом также не было никакого смысла – сплошное ковыряние среди праха и мертвечины моей памяти. Извечный поиск – но чего?
Ведь я же помню, что так повторялось снова и снова – всюду один только прах и ничего кроме. Несомый холодными или кипящими волнами, гонимый раскаленным или стылым ветром, либо же, повинуясь незримым законам мироздания, блуждающий сквозь пространство и время, обреченный на вечное скитание сквозь мерцание далеких светил, прах этот был всегда. Он был растворен в воде; он искрился в расплавленной магме и остывал на поверхности потухших солнц; он витал в воздухе и выпадал с дождем; он был скован в доисторических ледниках. Пылающие звезды оберегали в себе крошащиеся руины. Разрастающиеся в пространстве червоточины – являющиеся не чем иным, как язвами на моем теле – таили в абсолютной своей тьме все тот же прах. Миры, наделенные атмосферой и увядающей растительностью, скрывали в пышных зарослях неразумных погибающих джунглей отголоски давно минувшего. В недрах планет покоились молчаливые черепки – свидетельства некогда кипевшей там жизни. И даже во тьме пространства, сквозь холодное сияние звезд крупицы праха неслись из ниоткуда в никуда, унося с собой воспоминания о том, чему, вероятней всего, никогда более не суждено повториться. Нет, никогда, ведь все, что могло быть создано – уже было создано, и все, что могло свершиться – уже свершилось.
Так я в который раз цеплялся зубами за собственный хвост.
***
Естественно, тогдашняя моя спутница, Кхе-ре – так я ласково ее называл, – до определенного момента ни о чем
