и продувными ветрами, но первый день четвертого месяца выдался приятным во всех смыслах – воскресенье, яркое солнце, взъерошенные птицы на голых ветвях, осыпанных узлами почек, легкое дыхание настоящей весны.
Однако у него все это вызывало рвотные позывы. Он сам не знал, отчего все вокруг заставляло его нагло усмехаться и ненавидеть саму жизнь.
Возможно, потому что вместо того, чтобы сладко сопеть в тёплой кровати, он перся в ублюдскую школу к половине девятого утра в свой законный выходной по сумасбродному желанию директрисы, у которой на старости лет взыграло то ли бешенство матки, то ли материнский инстинкт объединения детей, потому что по-другому её дикого и тупого приказа явиться на репетицию последнего – прости господи! – звонка в законный выходной день он не мог объяснить. Причём не просто в выходной, а именно в воскресенье, выпавшее на день дурака. В этом он видела определённую иронию судьбы, убогую и глупую как в принципе и сам праздник. А тут еще и это солнце, эти птицы, эта весна…
Он остановился за воротами школы, как раз у самой калитки, требовавшей звонка охраннику по домофону или введения кода, чтобы отвориться с лицемерным гостеприимством, и бросил взгляд на футуристического вида часы над самым входом в здание. Сама школа являла собой вполне себе приличное строение кремового цвета с дешевыми стеклопакетами с не снятой с них строительной пленки. На самой верхотуре можно было углядеть затемненные стекла зимнего сада. Правда цветов там никто никогда не видал: двери были плотно закрыты, а ключ, кажется, потеряли спустя неделю после переезда из старого здания. По периметру обустроилось то, что вскоре должно было стать клумбами с мелкими бархотками и прочими неприхотливыми пестрыми цветами. Прилегающая площадь была уложена мелкой плиткой, на которой кто-то уже успела нарисовать разноцветные классики и написать какую-то нелепицу вроде «Маша+Петя=Любовь». Словом, вполне себе респектабельного вида школа нового, ультрамодного образца.
"Вот так и с людьми, – подумал он. – Вроде с виду все такие приятные, даже симпатичные и улыбчивые, иногда даже передовых взглядов и нового стиля, а внутри на самом деле столько дерьма, что блевать охота, ей богу".
Он вытащил из нагрудного кармана потрепанной джинсовой куртки явно с чужого широкого плеча одинокую сигарету и полупустую зажигалку. С упоением затянувшись, он показал школе средний палец. До неприличия довольная ухмылка порвала его и без того большой рот, когда с выдохом ядовитый дым прошёл сквозь прутья забора. Ему казалось это крутым и символичным, посылать отправленный воздушный поцелуй тому, кто подарил ему в равной степени огромное количество страданий и радостей за одиннадцать бесполезных лет стать человеком. Только когда рука затекла и замерзла ладонь, он спрятал уже сложенный кулак в бездонном кармане. Он выполнил свой ежедневный ритуал – едкий дым, неприличный жест как воплощение его боли и дикого желания поскорее навсегда забыть дорогу сюда. Его улыбка как выражение безмерного счастья, пережитого в перерывах между нудными уроками, грязными унижениями учителей и побоями одноклассников, и неосознанной тяги к этому проклятому месту. Подростковый дуализм в действии. Это показалось ему забавным, и он коротко хохотнул.
За спиной раздался визг колес. Обернувшись не без праздного любопытства, он увидел дорогую иномарку, остановившуюся в проеме между двумя пятиэтажками, которые весьма виртуозно скрывали здание школы от глаз проезжавших по оживленной дороге водителей и их попутчиков. С пассажирского сиденья припаркованной прямо на одочине иномарки вылез высокий парень в синем джемпере с клеймом известной марки на левой стороне груди и узких светлых брюках. Прическа у него была до ужаса модной и правильной: золотистые волосы были уложены гелем волосок к волоску, а отросшие уже теперь бритые виски лоснились на солнце как стриженый мех дикого зверька. Походка у него была не менее стильной, свободно-расхлябанной, чем вызывала невольные ассоциации с девичьим вилянием бедрами, такой она была неестественной для молодого парня, который приближался к школе с заспанным видом.
– С добрым утром, буржуазия, – воскликнул курящий ударник труда, не спешивший войти внутрь.
– И тебе не кашлять, маргинал хренов, – глухо отозвался он. – Сигареты не будет?
Вид у жаждущего папиросы был помятым и хмурым. Он беспрестанно дергал плечами и перетаптывался на месте.
– Фи, какие мы грубые, – скорчил недовольную рожу курильщик. – Вам бы Матвей Батькович поучиться манерам, а уж потом у крестьян цигарки стрелять.
– Ну так есть или нет? – рыкнул Матвей, наклонив голову чуть вперед из желания, видимо, придать себе грозный вид, но он был похож больше на побитого морозами воробья, чем не терпящего промедления мафиози.
– Нема, батенька, – отозвался курильщик, зажав сигарету зубами и показательно похлопав по худым карманам джинсовки. – Сам последний хлеб без соли доедаю. А Вы, что, вчера-с проиграли все свое немалое состояние в карты или захотели вкусить остроты ощущений и искурить
