негатив по своей сути жертва и чернота его – только атрибут, ярлык навешанный людьми, то где взять мотивацию сражаться с ним? – думал Никас. Вот странно. Он никогда не задумывался о том, что все плохое – считается таковым только с точки зрения людей. С точки зрения страстей – это просто еще одно их состояние. Мы навязываем им гражданскую войну. И они отвечают нам тем же. Нейтральные страсти попадают к нам в сознание уже с примесью негатива. Реже позитива. Это, если я правильно все понял. Проводники мои действительно не сильны в лекциях. Да и как им объяснять, если для них это все на уровне инстинктов, элементарных вещей. Как будет человек объяснять, почему смотрит на закат и чувствует умиротворение?
Для нас же все еще проще, что вовсе не странно для мешков стабильного, предсказуемого мяса. Добро и зло, это просто два режима: боль есть, боли нет. И вот из-за этого животного нежелания чувствовать боль, мы огораживаем себя армией негатива, который символизирует какие-то состояния, когда нам больно и помогает избегать этого. Например, мы знаем, что жестокость – это плохо. Она ведет к насилию. К боли. В то же время, если б мы не испытывали страстей, жестокость была бы просто манерой поведения, вполне разумной, так как помогала бы проявляющему жестокость самому не становится жертвой.
Без страстей, мы бы стали практичными, хладнокровными машинами. Однако, стало бы нам от этого лучше? И стало бы лучше страстям без их индивидуальности, подаренной людьми?
Наверное, это и есть самый главный вопрос, и сам я на него не отвечу.
Никас, вроде бы, начал засыпать, но…
– Вернись. Я ли тебя не любил. Клейтон
Журналист проснулся окончательно.
– Я – лярва, – произнесла Френ, погладив его по голове, – но если спросить меня, то лучше бы нам вернуться домой, любимый.
Она залезла в мешок, прижавшись как верная жена.
– Знать бы как, – откликнулся Никас. – И вообще, стоит ли?
– О чем это ты говоришь?
– А куда мне, стрелять, возвращаться? Работу я потерял, друзей распугал. Все меня считали тронутым, относились как к раненой кобыле. Я, может быть, и нашел бы работу. Но такую, что нам бы пришлось съехать с квартиры. И найти комнату.
Френ фыркнула.
– Знаешь, – сказала она со вздохом. – Все было бы гораздо проще, если б ты никогда не выходил с балкона.
Аркасу эта мысль показалась необычной, но он ничего не сказал.
Они занялись сексом, от которого у Аркаса одновременно расслаблялись все мышцы, и начинала болеть голова. Теперь-то он точно знал, что делает совсем не то, что должно происходить между мужчиной и женщиной. Это было настолько же противоестественно, сколь необъяснимо. Он входил не в женское лоно, а какую-то сосущую пасть, которая тянула и тянула жизненные силы. Он никогда не видел Френ полностью обнаженной. И не хотел.
Затем они лежали, выдохшиеся, не счастливые, но спокойные.
– Как же он храпит! –
