и аллегоризация – два основных приёма, по которым проходило историческое развитие представлений метафизической телесности. Символ – это вечно ускользающее, никогда не достижимое и таящее в себе образ. Аллегория – это понятие, ужатая версия образа, более поверхностная форма, но которая в связке с другими аллегориями приближает нас к символу. Символ – это прародитель аллегории и чем больше изошедших понятий будет сведено к единству, тем быстрее мысль снова подберётся к очередному образу, чтобы тот снова отошёл в тень, предоставив новую порцию аллегорической понятийности.
Таково моё понимание символического и аллегорического. Корить меня за такое представление не стоит, т. к. до XVIII в. разделение символа и аллегории вовсе не подлежало рассмотрению. С приходом «Бури и натиска» пришла литература Гёте, который первым задался вопросом о соотношении двух определений с целью получения точного и ясного ответа. Периоды вселенского аллегоризма и метафизического символизма средневековья только краем задевали остроугольную проблематику. Данте был уже ближе к точному определению того, что есть символ, а что аллегория, но также проходит эту тему довольно поверхностно. Гёте, напротив, поставил перед собой задачу разъяснить особенность восприятия символа и аллегории[10]. «Аллегорическое отличается от символического тем, что последнее обозначает косвенно, а первое прямо», написано в «О предметах изобразительного искусства». Итак, аллегория, оно же понятие, бьёт указательно и конкретно, когда как первое остаётся абстрактным и своего рода прапонятием.
Символ есть прообраз аллегории и будучи никогда не явленным, он ассоциируется с истинно трансцендентным, всегда потенциальным и лишь подразумевающимся. Влечение к этой сокровенности выходит получением подачек – понятий, как попыток выразить улетучивающуюся истину. История только и двигалась манящими символами, их расщеплением, повторным связыванием и очередным расколачиванием на какое-то множество. К примеру, чувствуя в природе всё увиливающую тайну, мы воплотили её в богах и мифах, как бы раскроив трудно прочитываемый символ на аллегорические образы. Уже создав пантеон, божественную иерархию, аллегоризация вновь заменяется символом – общим для всего первоначалом. Им становится натуралистическое мировоззрение основывающееся на стихийных элементалях. Вода стала единично отобранным понятием (аллегорией), но в сочетании с тремя остальными, получался новый образ (символ) – предпочтительность абстрактного и более отвлечённого (числа, атомы). Решив синтезировать эти частности, новой общностью пришёл уклон в сторону этических и идеалистических учений. Чехарда символов и аллегорий идёт от самой античности вплоть до наших дней и это будет нашим доверенным на всём историсофском пути.
Символ – это пародия на духа-беглеца, не существующего в чистом виде и проклятого постоянно скрываться в каком-то предмете. Ощущая рядом с собой человеческое домогательство,
«Символ превращает явление в идею и идею в образ, но так, что идея, запечатленная в образе, навсегда остается бесконечно действенной и недостижимой, и, даже будучи выражена на всех языках, она все же остается невыразимой» (1. 113). «Далеко не одно и то же, подыскивает ли поэт для выражения всеобщего нечто частное или же в частном прозревает всеобщее. Первый путь приводит к аллегории, в которой частное имеет значение только примера, только образца всеобщего, последний же и составляет подлинную природу поэзии; поэзия называет частное, не думая о всеобщем и на него не указуя. Но кто живо воспримет изображенное ею частное, приобретет вместе с ним и всеобщее, вовсе того не сознавая или осознав это только позднее» (Гёте И. В. Максимы и рефлексии // Собр. соч. М.: Художественная литература, 1980. Т. 10. С. 425 / Пер. Н. Вильмонта и Наталии Ман).
