водрузились на набитые зерном мешки. Пелагея убрала за пазуху документы и, оглянувшись, закусила губу. Такая ответственная задача – доставить без малого четыре тонны зерна в целости и сохранности – стояла перед ней впервые. Подбежавшая мать сунула ей краюху хлеба и замороженное еще с утра молоко, которое хранилось в огромном ларе на мосту избы. Хлеб Пелагея спрятала тоже под телогрейку, а молоко положила в угол саней так, чтобы по дороге не потерялось.
– С Богом, – прошептала мать и перекрестила дочь.
Пелагея кивнула, взяла Росинку под уздцы и потянула за собой. С треском и скрипом двинулся следом обоз. Январский мороз щипал лицо, руки мерзли в штопаных рукавицах, но девушка пыталась не обращать внимания на это и бодро шагала вперед. Она старалась думать о своей семье: о брате Николаше, который был годом младше и вот уже с месяц работал на лесозаготовках; о маленьком Володе, которому едва исполнилось восемь, а он уже донимал мать, чтобы та отпустила его в школу учиться. Благо и школа на Мельминой Горе совсем рядом – в километре ходу. Хотя мальчишка был вполне смышленым, мать не пускала:
– Рано еще. – И протягивала ведра: – Ступай за водой.
Володя не перечил, с грустью опускал голову и, гремя старыми ведрами, шел на колодец.
Думала Пелагея и о матери. Мария Петровна виду не подавала, но было заметно, как она сдала, когда отца забрали на фронт. Порой, сомкнув мозолистые руки в замок и прижав их к груди, она смотрела в окно тоскливым взглядом – ожидала своего Михаила. Затем украдкой вытирала краем передника бежавшие по щекам слезы, оглядывалась по сторонам и, вздохнув, возвращалась к работе по дому.
С грустью Пелагея вспоминала отца. Михаила Федоровича забрали на фронт в феврале сорок второго. Скоро год, как семья жила от письма до письма. Писал он нечасто. И эти редкие весточки от отца превращали день в настоящий праздник. Мать словно оживала. На лице появлялась непривычная ей в последнее время улыбка, а дрожавшие руки прижимали дорогой сердцу треугольничек к груди.
– Спасибо, Варварушка, – шептала Мария Петровна, глядя полными слез глазами на почтальонку. – Вот и еще ты жизнь мне продлила, дорогая.
…Росинка мотнула головой, испугавшись ночного шороха. Пелагея зацыкала, погладила лошадиную голову, и, фыркнув, Росинка снова покорно последовала за своей молодой хозяйкой. К счастью, ночь была светлой. Яркая и холодная луна медленно плыла по безоблачному небу, сопровождая обоз. Пелагея оглянулась. Давно скрылась из виду деревня, теперь всюду была ночная тьма, лишь белели крутые угоры. На следующих за ее санями подводах шутили и смеялись, понукая фыркающих лошадей.
Девушка переняла уздечку в другую руку. Мороз стоял сильный, а пройдено еще так мало.
– Пелагея, – услышала она, – ты чего в сани не садишься? Умаешься – председатель шкуру с нас снимет!
– Не замерзла я, – постаралась бодро ответить Пелагея. – Устану – так и сяду!
На пункт сдачи груза обоз прибыл утром. Зимнее солнце еще только начало золотить край горизонта. Место приемки было недалеко
