уже пополнилась новым обозом, а затем снова на Пелагею и возмущенно продолжила:
– Нынче опять этот полюд недовольный. – Она натянула поводья своей взволновавшейся лошади: – Ну-ну, милая, угомонись. – И вновь обратилась к Пелагее: – Все-то ему не ладно! И какого ляда человеку надо?
– Снова ругается? – спросила Пелагея, догадываясь, о ком речь.
– Да он, изверг, поди, кажинный день ругается, – махнула рукой женщина. – Зудится у него, верно, что-то. Пусть главный ваш проверит все и заранее бумагу приготовит.
Пелагея испуганно сжала в руках вожжи и пролепетала:
– А мы сами сегодня. – И, показав накладную, добавила: – Я обоз привела.
– Тогда накажи своим, чтобы не перечили ему, – серьезно посоветовала женщина. – Баб вон почем зря хаит. Ишо не хватало, чтобы на робятах сорвался.
Немного подумав и снова оставив Росинку, Пелагея пошла предупредить ребят, но за своими санями резко остановилась. Сердце ее так громко застучало, что девушка приложила к груди руку. Широко раскрытыми глазами она смотрела на небольшую горку зерна на снегу – упрямый Каштан все же порвал мешок.
– Санька!
Тот появился не сразу. Опустил сонный взгляд и увидел и порванный мешок, и высыпавшееся зерно.
– Эй! – окрикнул их десятилетний Гришка, чьи сани стояли за Санькиными. – Чего мешкаете? Очередь-то сдвинулась!
Пелагея оглянулась: и впрямь пора было Росинку вести вперед. Потом снова обратила взгляд на зерно.
– Вот что, – нарушил молчание Санька, – бери Каштана и иди первой. Я поведу твою подводу сам.
– Нет, – поразмыслив, ответила девушка и протянула ему накладную. – С Каштаном веди обоз, а я покаместь соберу зерно в мешок.
Санька спорить не стал, сердито потянул за поводья коня в сторону и, полуобернувшись, крикнул:
– Давай все за мной!
Пелагея проследила за теми, кто проехал мимо, и, затаив дыхание, боязливо подумала о весовщике, недовольный голос которого вдруг стал ясно слышен ей среди прочих дневных звуков. Был он мужчиной средних лет, невысоким, коренастым, с неприятной наружностью. Неприятен он был не столько из-за шрама, который обезображивал и словно делил правую половину его красного лица надвое, и не из-за надменной ухмылки, которая, появляясь на толстых губах, заставляла «оживать» этот шрам и прятаться, будто затаиваться, в глубокой складке на щеке. Пелагея подозревала, что мужчина был нечист на руку, ибо не раз видела, как весовщик, узнав, что в обозе есть одежда, велел разгружать эти сани в первую очередь, дотошно выведывая, в каком мешке что лежит. С той же ухмылкой распоряжался, какой мешок куда поставить. Пелагее становилось обидно: кому-то были так необходимы сейчас теплые вещи и обувь. И догадка, что мужчина – бессовестный обманщик, вызывала еще большую неприязнь. За невежливостью и порой даже хамством весовщика угадывались хитрость, подлость и трусость.
Но вот что по-настоящему
