перед походом, теплее было бы, впрочем, в некоторой степени его грела злость. Ух и зол был он на жену Розу. Шагал Ласкин по темным улочкам, ежась от холода, шагал и ругался вслух, жаль, женушка не слышала:
– Вот поганка мухоморная! Допросишься, я тебе начищу… Будешь у меня бегать по крышам, как кошка драная, ты у меня без диет похудеешь. Люди женятся по залету из благородных позывов, а меня угораздило из жалости! Я тя приютил, прописку дал, зарплату отдавал… почти всю! А ты…
Так было до тех пор, пока не очутился перед двумя дорогами, одна вела к городской окраине, вторая – к пустырю. Отчего-то у Ласкина защемило внутри, сердце словно сжала невидимая рука, а ведь мотор никогда не беспокоил.
– Не-ет, – протянул Ласкин, подумав, что Настя не мама-дура, через пустырь не потащится. – Про бомжей вспомнит, они там ночуют иногда, правда, летом. А вдруг… Нет, ну, я же сказал ей!
Ласкин двинул к городской окраине, дорога предстояла длинная: сначала вдоль поселка, потом вдоль складских ангаров в отдалении, потом она поворачивает и тянется вдоль частного сектора. Не сделал и десяти шагов, как споткнулся о выступ, чуть не растянувшись на дороге. Матюгнувшись, Ласкин посветил фонариком, из земли торчала большая сланцевая пластина толщиной аж в три пальца. Ласкин нагнулся и попробовал вытащить, чтобы отбросить в сторону, а то будет идти старуха какая и убьется на хрен. Пластина прочно сидела в земле, он решил днем прийти с инструментом, стал выпрямляться и вдруг заметил приличный кусок арматуры. Такое добро и валяется?
Ласкин поднял прут – ровненький, прочный, витой, тяжеленький… И вдруг сам от себя не ожидал: он развернулся и быстро зашагал в сторону пустыря. Ну, сопротивлялась душа, на ногах висла, не пускала его по дороге, по которой велел идти Насте. Теперь он матом крыл не Розу, сегодня виноватую во всех смертных грехах, но и дорогу, а главное – себя, ибо только идиоты меняют маршрут…
– Па-па! – долетел до его ушей пронзительный вопль.
Это был голос Насти! Голос отчаяния и ужаса, отчего мороз пробежал по спине. Ласкин рванул на крик, бежал он, пожалуй, быстрее собственных возможностей, не чуя под собой ног, которые частенько крутили на погоду. Одна мысль била в лоб, отчего, казалось, он разламывается на части: успеть бы! Вот и фонарь, как пограничный столб между поселком и пустырем. Стоя в тусклом световом пятне, чтобы его было видно издалека, Ласкин заорал во все горло хрипло и надрывно, размахивая лучом фонарика:
– Настя!.. Я здеся-а! Настя!.. Отзовись!..
Прислушался… Тишина чертовая! Как такое может быть? Отсюда он слышал крик Насти, она где-то недалеко. Ласкин еще позвал ее, бегая из стороны в сторону, но в световом пятне, чтоб она видела его и хотя бы подала знак… Ему ответила тупая тишина, в которой вообще нет звуков! Как будто все люди разом передохли вместе с кошками, собаками и тараканами. Ласкин не знал, куда податься. А правда, куда бежать? Пустырь вот – перед ним, но такой огромный, чуть ошибешься и – не станет Насти, как той девчонки.
– Что же делать, а? –
