бог обидел, но этот недостаток с лихвой перекрывался достоинствами. Девки только что не скулили, когда появлялся на вечеринках. На кадрили летали вкруг него на железной руке, как мячики, выбегали на улицу охладиться, под мышками промокнуть, а у Царькова ни капельки на медном лбу.
То ли цыганское что-то, то ли татарское было в его крови.
Ну, а Яшка Пустыльцев… Тянулся, конечно, да где ему? За столом сходил с круга после второго стакана, девок даже языком трепать перестал, на вечеринках больше пиликал на чужих гармошках, чем танцевал, и ладно, пиликал бы как следует, а то «Манька дома – Ваньки нет, Ванька дома – Маньки нет»… Понятно, помахав топором, не разыграешься деревянными пальцами. Ну и не брался бы.
Так, пожалуй, и остался бы, как Царьков, вечным женихом, если бы не Мария Уверкина. Если бы не подошла однажды принародно, не положила белые руки на меха гармошки, не сказала:
– Сил нет, Яша, твою музыку слушать. Пойдем в Лютню.
А через месяц свадьбу сыграли. Правда, говорили, и здесь Яшка опоздал: Царьков в свое время уже имел с ней темное дело. Но это нас не касается, дай бог каждому разобраться в своих долгах и авансах, что натворили по молодости.
Жили они, кажется, неплохо, детей нарожали штук пять или шесть, и Марья оказалась хорошей подругой ему.
Росту Пустыльцев был очень высокого, стеснялся его, а поскольку характер имел деликатный или потому, что туговат стал на ухо, сильно наклонялся к собеседнику, доверчиво глядел в глаза.
Дверь мне открыла Марья. Была она еще молода, крепка, щекаста, с тем свекольным румянцем на скулах, который говорит о физически трудной жизни, но душевном здоровье.
– Там он, – махнула рукой в комнату. – Только говорите громко, туговат он у меня. – И крикнула: – Яков! К тебе!.. – Словно задала необходимый уровень звука.
Поразительно чисто и свежо было в доме. Сверкали стекла окон и стекла на портретах сыновей и дочерей, простенькие половички лежали на полу, аккуратно расставлена нехитрая мебель. Видно, жили они бедновато, но согласно.
Яков Пустыльцев в чистой рубашке, с вымытыми волосками на розовом черепе, ухоженный и даже побритый сидел за столом, будто ожидал гостей. Заинтересованно, ласково поглядел на меня и тотчас перевел взгляд на хозяйку.
– Насчет Соловья Андрея они! – прокричала она. – Да надень ты свой аппарат, не мучай человека и сам не мучайся!.. Это ж ему сын слуховой аппарат привез – нет, не хочет, видишь, жених, стесняется!.. – разъяснила мне, но Яков только стыдливо опустил глаза.
Когда Пустыльцев уразумел мой вопрос, поглядел обрадованно и не без удивления.
– А вы кто ему? – спросил очень тихо, как часто говорят плохо слышащие люди, опасаясь своего голоса.
– Да, в общем, никто…
– Родня?
– Да нет, я… Как бы это выразиться?.. Писатель… – Мой голос дрогнул: вдруг я ощутил стыд перед ним за профессию, которой так гордился в другом месте.
