в слоновью шкуру, такую же серую и толстую.
Она говорила, что я должен массировать её ступни, чтобы они не отворфировались4, но я не мог даже смотреть на них, и мама сильно обиделась на меня за это. Она заставила меня снова перебирать гречку, которая со вчерашнего дня занимала весь подоконник и просто ждала, что ею кто-нибудь займётся. Я занимался этим до глубокой ночи, пока подушечки пальцев не стали гореть, и я ронял одну крупинку за другой, совершенно перестав справляться с заданием. Мама всё это время лежала на кровати и смотрела телевизор. Его я на старой металлической подставке с тремя оставшимися колёсиками из четырёх выволок из комнаты, где раньше жила бабушка. Она умерла очень давно, и я её почти не помню, но зато помню, как громко играл телевизор в её комнате, когда я был совсем маленьким. В тени своей комнаты, когда мама думала, что я давно сплю, я смотрел, как на стене коридора мелькают разноцветные блики из щели между стеной и дверью в бабушкину комнату. В основном они были синие.
Сейчас мама смотрела телевизор так громко, что его шум заглушал иной раз мои мысли, и я терял счёт времени, перебирая эту сраную… я закончил на сегодня около двенадцати ночи и пошёл в свою комнату, я хотел уже сесть за дневник, но мама попросила сесть к ней на кровать, что сильно прогнулась, и ответить ей честно на один вопрос, который я еле расслышал посреди взрывов по ту сторону экрана.
– Ты ведь меня не бросишь? Никогда не оставишь свою маму одну?
– Конечно, нет. Я всегда буду с тобой.
Мама улыбнулась, когда это услышала, и на секунду я подумал, что это была искренняя улыбка, но потом я увидел, как её губы изогнулись в абсолютно другую сторону.
– Вы все так говорите, а потом мне приходится самой убираться, самой готовить, самой воспитывать…
– Мам, я…
– У*бывай в свою комнату! Чтоб до завтра я тебя не видела!
У меня на глазах появились слёзы. Мне стало стыдно, и я поспешил уйти к себе, чтобы не показывать маме своих слёз. Я упал лицом в подушку и чуть не задохнулся от своего же всхлипа. Я ещё с детства, как бы это сказать, не умел плакать. Слёзы текли, но я начинал задыхаться и почти переставал дышать, а моё лицо становилось синим. Мама меня раньше успокаивала, и на это уходило от силы пара минут. Я скучаю по тому времени.
Я попытался уснуть, времени было уже много, а с утра уже была куча дел. Я мысленно прикидывал, что я буду делать и в какой последовательности, медленно засыпая под ужасный смех моей мамы, звучавший громче того, что шло по телевизору. Я был уверен, что она смеётся не потому, что её на самом деле смешно, а потому что на экране люди тоже смеются, и она не хочет даже допускать ту мысль, что она глупее какого-то дурачка с телевизора, и не понимает его глупых шуток.
Я это всё записал уже утром, когда только-только открыл глаза и попытался вспомнить, точнее, старался не забыть того,
Атрофировались
