Но батяне, к слову, я лет с семи пособлял, сперва по мелочам, на подхвате, как сейчас ты, Васька у нас в бригаде, а после стал на равных со всеми. Так вот, как-то раз рубили мы баньку. Бравенькая удавалась банька – брёвнышки гладкие, ровные, круглые, смолёвые, золотистые. Лепота, как сказано в одном хорошем кино! Поручил мне батяня потолок, а это столярная работа, тонкая, на спеца, на мастера рассчитанная. Но отец понимал, что надо меня когда-то поднимать к мастерству, не всё на побегушках болтаться. Стругал я доски и бруски прибивал, – ничего выходило, потому что старался, головой думал. К вечеру почитай всё уже чин чинарём обрисовалось, да тут, язви их в душу, хлопцы идут: «Айда, Ванька, к дивчинам». Эх, мать её, загорелось у меня, зачесалось, но, по батянькиному наряду строгому, надо было ещё пару досок обстругать и пришить. И давай я точно бы угорелый – раз-два, раз-два, рубанком туды-сюды, ровно что метлой. Готово! Пойдёт! Кое-где занозины торчали, горбинка лезла на глаза, однако думкаю себе, бедовая головушка: не заметит-де батяня, потому как зрением к тому времени уже стал плох; а если заметит – не себе же, в конце концов, строим, рассудил. Побросал я инструменты и вдул что было духу за хлопцами. Затемно хмельной от счастья и изнеможённый, как мартовский кот, заявляюсь домой – сидит-горбится батяня за столом, сурово споднизу вонзился в меня глазами, будто гвоздями. «Ты чого же, кобелина, батьку позоришь? Ты людям делал? Так и делай по-людски да по совести». И-и – со всего богатырского своего маха ожарил меня бичом вдоль хребта. Я аж зубами заскрежетал. А он – опять, опять, опять. Я уж надрываюсь, а он – жарит да жарит и приговаривает: «Людям, кобелина, делал? Так и делай по-людски. О совести впредь не забывай по гроб жизни». Вот он каким был. Мог и делать красиво, мог и спросить люто. – Помолчал, глубоко затянулся папиросным дымом, неторопко выпустил его и присказал напевно: – По совести хочется жить и трудиться, парни, а не абы как. О душе надо бы думать, а не только о кармане.
– Я тебя понимаю, Семёныч, – сипло, со срывом голоса на фальцет, словно бы тоже хотел, как и Лабыгин, напевно произнести, отозвался Дунаев, пощипывая свою спутанную с мелкой металлической стружкой бороду. – Правильно, правильно говоришь: и жить, и работать по совести надо. Но, понимаешь… понимаешь ли, дружище… Каюсь, каюсь, впрочем, и не скрывал ничего раньше: хотел я сорвать деньгу, потому что не был уверен – чему же бывать в этой жизни завтра или послезавтра. Живём, согласись, в нонешней сутолоке и шаткости одним днём. Подвернулось чего стоящего – срываем сразу, а потом после нас – хоть трава не расти. Будь я тут хозяином – не допустил бы такого.
– Если совесть не хозяин в сердце человека, то и настоящему порядку не явиться в жизни самому по себе, вот так, Коля, думкаю я своей рабоче-крестьянской думкалкой, – постучал он согнутым и корявым пальцем по своей голове в замызганной каске.
Решительно, даже с подпрыжкой пружинистой встал, пошёл было к монтажной площадке, чтобы забраться снова на верха, да приостановился. Сказал с горьким,
