задумчивых людей… собака, глодающая кость. Она подняла голову, и я увидела, что вся ее морда в крови. Я дернулась, и еще раз, и еще. Сердце стучало: «бум, бум, БУМ, БУМ-БУМ-БУМ, БУУУУМ!». И я бежала изо всех сил, будто меня преследовало нечто невообразимо ужасное, самое худшее, что только может быть. Длинные круглые коридоры сосудов, развилки, повороты. Красные вибрирующие стены....
Когда я вернулась, имя Науэля зажглось в моей голове мигающей лампочкой. Он успокаивался. Его дыхание выравнивалось, тело расслабилось, вздрагивая все реже, но я все еще чувствовала липкий ужас, не могла отделаться от мысли, что, если он не убил себя сегодня, он добьется этого в следующий раз. Его лицо выглядело умиротворенным… И с острой, как в первый раз, неприязнью, я поразилась, что произошедшее ему понравилось. Крайняя степень мазохизма.
Цветы на покрывале увядали и гасли. Теперь они не казались мне красивыми, вызывали утомление, тревогу, раздражение. Мне хотелось, чтобы действие таблеток поскорее прекратилось. Бессмысленно принимать их в попытке стать ближе к Науэлю. Сейчас он далек так, что некуда дальше. Смотрит в себя, зажмурившись.
Я ждала. Тело тяжелое, ленивое. Возникло ощущение, что под тяжестью моих ладоней матрас глубоко продавливается. Что гонит Науэля к границе жизни и смерти? Мне не понять. Я подозревала, что его влекут именно эти смутные, жуткие последние моменты, когда тебя точно окунают в кипящую ненависть. Этот побочный эффект, от которого едва не взрывается твое бедное тело. Я спрашивала Науэля об этом, но он ответил, что не видит никаких жутких картинок, только темноту и вспышки, хотя это и сопровождается неким невнятным физическим дискомфортом. Все же для него приятные ощущения перевешивали. Я же после череды отвратительных видений не могла вспомнить ничего хорошего, и потом, когда все заканчивалось, меня неизменно обволакивала мокрая простыня уныния.
Я повернулась на бок, потрогала Науэля за плечо. Синие цветы, распустившиеся в его мозге, еще оставались в силе, и Науэль был лишен осязания, зрения и слуха. Он не ощущал моих пальцев, и оттого я сама не воспринимала это прикосновение как настоящее. Оно не приносило мне радости, не умаляло мой голод. Гладкая поверхность шелковой бледно-серой рубашки Науэля оставалась прохладной, сквозь ткань не проходило слабое тепло его тела.
Долгое время я отказывалась признавать правду, не замечала, если он опять приходил «странным», не задумывалась о его случайно оброненных фразах. Но два года назад, когда он явился передо мной после полуторамесячного отсутствия, не способный даже замолчать его полеты – кожа да кости, ввалившиеся щеки, синева под мутными глазами, – мне пришлось сказать себе, а потом ему: «Ты наркоман». Он посмотрел на меня с широкой улыбкой: «Ну что ты, я просто любопытен. Пробую одно, другое, пока не переберу их все». Я была почти уверена, что он шел по второму или третьему кругу, давно пропустив сквозь свой организм всё что можно и нельзя. В тот период он зависал на чем-то очень тяжелом. Он не утратил свою обычную надменность, но я впервые смогла
