громаднее всех наших заморочек.
Там буйствует аркан убийственных основ,
где шевелит пурга блаженный хаос точек.
Невежество мы тихое храним,
нанизывая буквы хрупкой вязью.
О, притяжение бездонных зим,
недостижимое ни страстью, ни боязнью.
И этой пропастью весь мир заворожен.
И даже синева в неё вперила очи.
Какой каскад светил над ней зажжен!
Какую тишину, как лот, впускают ночи!
Прощание с Землей. Не с первого ль мгновенья
оно уже тихонько началось?
Не с первых ли обвалов наслажденья,
где ты утрачивал земную ось?
В прощании впервые постигаем,
что есть земля и что мы суть.
Всю жизнь прощанья музыку играем,
сливая бога боли с богом сутр.
Прощаемся с любимыми местами:
с долиной зоркой, с тихою рекой.
Прощаемся с прощания песками,
с виной бесправною и с детскою тоской.
И если слить в единство все прощанья,
все – от Адама далее Христа,
услышишь ты не вопль седой отчаянья,
а шепот обжигающий Отца.
И вся лингвистика земная – бред и чушь,
игра претенциозности забвенья,
что всей души – одномоментна глушь
в сиянии прощанья и прощенья.
Душа и кровь – как разошлись! И все же
когда-то в них текла одна роса.
Свершала ночь своё единобожье,
порхала муза – нимфа без лица.
И только-то. А ныне два потока
текут и спорят, до небес галдят…
И для души от крови нету прока
и в кровь душа вливает только яд.
Земля рождает нас, а мы рожаем сому,
которая течет по жилам облаков.
Но чтоб преодолеть начальную истому,
мне нужно изойти из зыбистых песков
бесчестья слов, слогов, фонем певуче-властных.
Но как мне вровень стать со степью и рекой,
когда, сверх естества, всё жду огней опасных,
пронзенных сверхъестественной тоской?
Что тело? Инструмент. Шарманка. Дудка.
Агония растительного тлена,
когда ты избавляешься от плена
утробных зовов, знамений рассудка.
Влеченье тел неужто же любовно?
О, как наивна и обманна эта сага.
Прозрачная свобода – это влага
движенья рядом, где дыханье ровно.
Дыхания едва-едва заметны.
Где тело и где ты – уже не знаешь.
Уже ты ничего не повторяешь,
когда твои касания заветны.
Когда не любишь ты природу-мать,
что
