неизвестности подворье.
Там посвисты старинных снов
пронизаны пуржливой негой,
что ткёт нас нитью из основ
летящих с неба оберегов.
Я с Севера пришёл, где дождь
мысль вытесняет незаметно,
где плачет куст ольхи рассветно,
где дом – черемуховый дож.
И где в саду всё сердца дрожь
непостижимо безответна.
О жизнь, пропавшая без вести!
Я, может, прожил жизней двести,
но все еще в бреду.
Поют миры сквозь тьмы отверстий.
К кому бреду?
Чем ночи опыляются? Тоской.
Чем ночи растворяются? Рекой.
Небесною, но той, что нам чужда,
словно под током сверхвысоким провода.
И все-таки: и мы опылены.
Ведь мы – растенья, видящие сны.
Хоть бродим и летаем – то пустяк,
лишь сладостен пыльцы в нас звездный мрак.
Она одна дает нам тайный шарм,
многозначительность пустот в словарный дар.
И некий отсвет чуда в пустяках.
«О, мы – нездешни! мы – в чужих руках…», -
мы как сомнамбулы лепечем в строгий час,
не веря сами, что глядит в нас Спас.
Николаю Бондареву
Но спят ли ангелы? Быть может, спим за них:
иной раз, очень редко, очень кратко?
И наш немой, наш молчаливый стих -
для нас самих священная загадка?
К сновиденности тайн в себе идем
фрагментами в случайности рождений,
покуда вдруг однажды не поймем,
чего мы ждем в слоистости растений,
которыми замыслил нас Адам,
покуда мы не сорвались из сада,
не разбрелись по бедственным местам,
дошедши до преддверий сладких Ада.
В нас древо жизни тайно шелестит.
Вот почему мы в миг рожденья плачем.
Потом бежим в беспамятство молитв,
где зверь в нас, а не ангел обозначен.
Любовь есть сон – у Тютчева помета.
Но не любовь одна, вся жизнь -
из края в край сверкнувшая комета,
где изумление и боль слились.
Сентябрьский дым полей; мираж прикосновений.
К кому или к чему? Названья нет
струящимся лучам, потоку дуновений,
которые есть я, мой ум, мой мрак, мой свет.
Ты прошла. Но кто тебя здесь встретил?
О тебе поёт мне вышний ветер,
до которого мне не достать.
Всё прошло… Как мало нас на свете!
Мало так, что не узнать.
То рассеянная даль тревоги,
незамеченная близь блистаний,
где
