верчения и слухи,
бесхозная влечения игра…
Не всё ты принимаешь на «ура»,
но все же кое-что и принимаешь
и горе мира крепче обнимаешь.
И вдруг внезапно брюхом понимаешь,
что не нора исток твой, а гора.
Слова заведомые тщетны.
А поиск слов – занятье хитрых.
Спонтанные миры залётны
как клобуки, костры и митры.
Слова – обуза бузотёров,
налог тщеславия бездонный.
Нас протирает будней норов:
так камень точат ночи волны.
Мы истончаемся на сгибах.
Безмолвие вдруг входит оком:
мы просто умираем либо
блаженно видим ненароком.
Как кротко дух в нас серебрится!
Лишь шепотком, не гордой птицей
струятся дали, зовы, лица…
Жизнь невесома как ресница
меж опаданья всех систем,
меж блоков мысли, чувств, привязок…
Ты опадаешь в красках сказок
меж столь же нереальных тел,
живущих вечным ожиданьем,
где души длятся ускользаньем,
когда очаг их опустел.
Когда загадочную мысль
ты постигаешь понемногу,
вдруг видишь: нет, отнюдь не ввысь
ведет телесная дорога.
Ведет скорее в полный крах,
где ты едва ли был собою:
ты был росою на устах,
но не травою, не травою.
Тебя использовали дни
для механического тренья.
А между дней тебе они
вливали в дух свои воленья.
Но между днями ты не жил
и в сумрак свой не погружался.
Ты жизнь как мел в руке крошил.
О, если б, потрясенный, сдался!
Незнакомец
Его я в юности моей встречал довольно часто;
он элегантен был, задумчив, молчалив.
Казался мне на Свана чуть похожим.
Вот только был всегда один он почему-то;
стоял то возле школы, то (через много лет)
возле театра в городе уже губернском
или возле изысканности полного кафе на перекрестке.
Осень, дождь. И он, поднявши воротник парижского
(так мне казалось) пальто или плаща,
стоит вот и сейчас во мне, неторопливый, как будто нет дождя,
и улицы, и всех, кто рядом будто
стоял, ходил, и размышлял, и думал…
И, незнакомый с ним, но зная, что он вельможный сын,
потомок рудознатцев горных,
я любовался им со стороны.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
