встречал. Беседуя с ней, они пристально, едва ли слушая её, с жалобным и сердобольным взглядом осматривали мою бледность в дуэте, также унаследованной мной, худобой, в какой-то момент, резко и бесцеремонно перебивали беседу, подчёркнуто сменяли выражение лица и деловито, с обвинительным тоном судьи, задавали свой гнусный вопрос, чётко расставляя слова: «А… Ваша дочь… она у Вас …простите… чем-то больна?».
Те же, кто знал Маму и знал, как неприятно и больно ей было это слышать, намеренно снова и снова возвращались к своему гаденькому: «Ну, нет, нет, она у тебя всё-таки, чем-то серьёзно больна. Ты должна положить её в больницу, на исследование».
Иные наглели куда дальше: «Ну ты её хоть кормишь?» И это была не шутка и не намёк, а самоочевидный упрёк и обвинение за её якобы «безответственное и дурное материнство». Наглели и хамили, потому что знали: Мама не отпарирует, не нахамит им в ответ, а проглотит всё что ей ни выговорится, протолкнёт комом через гортань и заместо, выскажет своё сердечное и так наболевшее, усиленно подавляя злость и даже извиняясь: «Так не жрёт же ничего! Под палкой приходится заставлять каждый раз!»
Заставляли, и в самом деле, под палкой. И не только палкой.
Возвращаясь домой широким и решительным шагом, крепко, до боли, сковывая мою руку в своей, Мама молчаливо и придушенно, накручивалась на полную катушку злостью, раздражительностью, обидой. Я же, едва поспевая за ней, то и дело спотыкаясь, с ужасом поглядывала на её развороченное гневом лицо, заведомо зная и наперёд предвкушая, в какую именно картину весь этот эмоциональный замес разольётся. Шагнув в квартиру, она уже кипела вовсю: в бешенстве, и гневе, бросала меня на кухонную табуретку и запихивала в рот всё, что только было удобоваримое.
Воспоминаниях из тех, которые хотелось бы навсегда забыть.
Эти сцены сопровождали всё моё детство и отрочество.
Однако, простите: меня, как обычно, завело в другую сторону, и я отклонилась от своего рассказа, темой которого, была моя бледность.
Вы, очевидно, полагаете и романтично воображаете, что «бледность», это – девственно-белоснежный оттенок кожи из-за потустороннего мира? Нет, Нассер. Бледность, в моей культуре, означает цвет моли – светло серый. Так мне Мама и говорила: «Бледная как моль». Цвет кожи тяжело больного человека. «Покойника краше в гроб кладут» – ещё один её перл обо мне.
Чтобы избавиться от моей унаследованной бледности и вместе с тем, ото всех унизительных обвинений и кривых взглядов, Мама, помимо ежедневной выдачи мне порции свекольного сока, заставляла ходить с ней на пляж и загорать, где она проводила все тёплые дни – круглогодично, поскольку никогда не работала и ничем деятельным сроду не занималась. В холодные месяцы года – гуляла по берегу, в летние – валялась на песке. В те годы была сумасшедшая мода на загар: это было признаком «обеспеченности» и принадлежности к привилегированной касте. Тёмный загар в Латвии получить было невозможно: прохладное лето и недостаточное
