Как же, – отвечает Гуру.
Я улыбаюсь. Изображаю радость. Но они этого уже не видят.
Знакомая среда обитания
Район, в котором живёт Ева, и где, как следствие, вынужден жить я – дыра мира. Серьёзно. Я ненавижу это место. Здесь вроде как располагается историческая часть города. Отсюда в своё время, лет тридцать назад, город разрастался. И когда-то такие районы, такие дома, как эти, наверное, были нормой, и это меня сильно печалит. Не знаю почему.
Спальный район. Дом старый, многоэтажный, безликий. Внутри живут грустные люди с невесёлыми историями. Главное, чтобы было чем запить тоску и боль. Самогон есть, значит, можно жить. В Сухом Дне такого не было: я о домах. Там были только трехэтажные здания из кирпича (военный городок, что с него взять, или когда-то таким был).
Весь день я слушаю песни Хаски и мучаюсь от бессилия. Безразличие, озлобленность, неудовлетворённость – всё это, как болезнь, которая разъедает жителей таких домов изнутри, проглатывает их интерес к жизни, а с этого всегда всё начинается. С безумия тех, кто живет внутри таких домов. Здесь и жить-то не хочется. Только напиться, чтобы не думать о том, где находишься. В таком месте всё чаще посещают мысли о самоубийстве.
Я много где жил, меня нельзя назвать нежным или хотя бы притязательным. Я просто разборчив и, наверное, в отличие от других людей, я не хочу довольствоваться малым. Мириться с тем, что это и есть норма жизни. Я уехал из Сухого Дна не для того, чтобы работать на пыльном производстве фирмы «ПостельКа». Я уехал из Сухого Дна не для того, чтобы жить в таком убогом месте. Тем не менее, я здесь.
И я ненавижу себя за это. Ненавижу себя за то, что не могу убраться отсюда, потому что у меня нет денег. А чтобы они были, нужно идти и работать на кого-то, кто будет говорить мне, что делать, будет указывать мне. Я не могу и просто не хочу подчиняться. Мне совсем плохо. Из стен дома торчит арматура, под потолком смеется младенец, а где-то за плинтусом прячутся Маракашки – самые трусливые твари на свете: они просят, чтобы я убил соседа, который сверлит с утра до вечера. Я считаю: это конец. Лучше не будет.
В Сухом Дне не было ни кинотеатра, ни кружков для талантливых детей, ни кафе, ни торговых центров. В Сухом Дне был стадион, где я занимался на турнике, чтобы быть, как все, а ночью трогал случайную девушку, сидя с ней на трибунах под надкусанной луной. В Сухом Дне был тренажерный зал, тесная комнатка размером два на два, куда набивались по десять парней разом: они врубали музыку, выкручивали сабвуфер на полную мощность и тягали железо. И я тоже тягал, пытался, по крайней мере, чтобы быть, как все, чтобы не отставать от людей, чтобы не быть одному. Я пил алкоголь вечерами со всеми, но так и не понял вкуса пива, зато втянулся во вкус водки. И у меня были друзья. Мне было пятнадцать или шестнадцать, и у меня была подруга – все они были старше меня, но я не был один. Мои родители не знали, что со мной происходит, и сильно расстраивались. Они переживали. А теперь я сижу здесь, в этой дыре, уставший, всеми покинутый, смотрю на район в окно. И хотя внутри в квартире у Евы всё сделано красиво (новый ремонт), за окном непроглядная серость. Нищие постоянно просят денег, алкоголики
