из-под конвоя не удерешь.
– Если будут спрашивать, скажем, что ты был не с нами, а просто по дороге прибился. Приключений решил поискать, – поддержала Матильда.
– Хорошо, – кивнул парень, встал и закинул за плечи обиженно запищавший рюкзак. – Дорогу к столице я найду. В лесу переночую, мне не привыкать. Сыр и хлеб у меня есть. Асьмушку в лесу спрячу, а сам буду в город наведываться, узнавать, как и что. Если все нормально будет – узнаем дорогу в Камелот и дальше пойдем.
Мы кивнули. Орех коротко попрощался и бесшумно вышел. Я подошел к двери и прислушался. Судя по крикам и песням, несущимся из шинка, его ухода в ближайшее время никто не заметит и в погоню не кинется. Я отошел от двери и поглядел на Матильду. Та была мрачна, как смертный грех.
– Думаешь… – начал, было, я.
– Конечно, – сухо сказала сестра. – Замыслил что-то.
– Знаешь, я так не думаю…
– Почуял, что дело пахнет керосином.
– Чем-чем?
– Ну, жареным. И смылся. И удрал. И смазал пятки. И навострил лыжи. И..
– Что-что?
– Ладно, я пошла спать, – и Тильда прошла к выходу. Приостановившись у двери, она обернулась.
– История рассудит нас, – сказала она с достоинством, откинула с лица рыжие волосы и царственно удалилась.
Слава Богу, в эту ночь спать нам никто не мешал. Причард вместе со своим храпом и тревожным хлопаньем ушей ночевал у старосты, с которым, кажется, почти породнился (в хорошем смысле этого слова).
Наутро мы оседлали Вада и Кутю, и, провожаемые почетными жителями деревни, двинулись в столицу. Тут только мы узнали, что еще с вечера туда был отправлен гонец на самой резвой лошади. Причарда по старой доброй привычке приторочили к седлу Бозо, который плелся за нами, оттопырив нижнюю губу и оставляя за собой клейкую дорожку слюны. Староста, свежий, как огурчик и, ради такого случая, умытый, сидел на телеге, нагруженной собранными на дорожку припасами и подарками. Но спустя полдня он выкопал со дна телеги бочонок с известным содержимым, в три глотка осушил его и решил одарить нас развеселой песней. «У вас там таких, небось. не поют!», горделиво заявил он и, сыграв на губах вступление, начал:
– Жил-был стрелец, удалой молодец!
И была у него жена – любительница пшена!
Потому что была она птицею —
То ли журавлем, то ли синицею!
Эх, синицею! Ох, синицею!
И эта синица – вот, мля! —
Удрала от короля!
А король тот, от огорченья
Пожрал прокисшего варенья,
И старинного печенья,
Ну, и помер в страшных мученьях!
Эх, мученьях! Ох, мученьях!
А стрельца с его птицею —
То ли журавлем, то ли синицею —
Повели тотчас короновать,
А оттуда –
