в ворота.
Кирпичи над головой задрапированы ивой. На ходу он двумя пальцами вел по бороздкам раствора.
Ворота ярь-медны, шипасты поверху и заперты. В десяти ярдах за их решеткой дорога сворачивала в сосняк, косматый как незнамо что. Медная табличка, после недавней полировки исполосованная розовым, гласила: «РОДЖЕР КАЛКИНЗ».
Он вгляделся в сосны. Оглянулся на другие дома. И просто пошел дальше.
Улица упиралась в кусты. Вдоль стены он свернул за угол в заросли. Ветки то и дело тыкали под ремешки сандалии. Босой ноге приходилось легче.
На поляне под стеной кто-то поставил один на другой два ящика: дети хотели фруктов или похулиганить?
Он полез (оставив тетрадь и газету на земле), и тут за стеной засмеялись две женщины.
Он застыл.
Смех приблизился, перетек в приглушенную беседу. Пронзительно хохотнул мужчина; вновь послышалось и утекло прочь двойное сопрано.
Он еле-еле доставал до края. Подтянулся, растопырив локти. Гораздо труднее, чем показывают в кино. Он скреб мысками по кирпичу. Кирпич в ответ корябал ему колени и подбородок.
Глаза вознеслись над стеной.
Ее покрывали сосновые иглы, прутики и, дивным образом, слой стекла. Сквозь мельтешение мошкары он увидел приплюснутые верхушки сосен и окатистые дряблые кроны вязов. А эта серая штуковина – купол дома?
– Да не верю я! – вскричала невидимая женщина и снова засмеялась.
Пальцы жгло; руки дрожали.
– Эт-то ты тут что, блядь, шкет? – с оттяжечкой произнес кто-то у него за спиной.
Трясясь, он спустился, разок зацепившись пряжкой ремня за выемку в стене – пряжка вонзилась в живот; пальцами ног нащупал тонкие выступы, затем ящик; затанцевал.
И, щурясь, прижался к стене.
Тритон, паук и какое-то чудовищное насекомое, громадные и в расфокусе, прожигали его глазами-вспышками.
Он выдавил вопросительное «к…», но так и не смог выбрать следующую букву.
– Ты же знаешь, – паук в середине угас; рыжий дылда убрал веснушчатую руку от цепи, кольцами обвивавшей его от шеи до живота, – прекрасно, что тебе туда нельзя.
Лицо у него было плоское, нос широкий, как у мопса, губы вывернуты наизнанку, глаза – словно коричневая яичная скорлупа, инкрустированная потускневшими золотыми монетами. В другой руке – в бледных волосах расплывались веснушки – он держал футовый кусок трубы.
– Я туда не лез.
– Ёпта, – изверг из себя тритон слева с черным акцентом гораздо гуще, чем у рыжего.
– Ну еще бы, – сказал рыжий. На темно-загорелой коже – веснушчатые галактики. Волосы и борода курчавятся горстью медных монеток. – Ага, конечно. Прям зуб даю. – Он размахнулся трубой, на пределе взмаха дернул рукой; цепи на шее забренчали. – Ну-ка слезай оттуда, пацан.
Он спрыгнул, приземлился, одной рукой держась за ящики.
Рыжий снова замахнулся;
