за зеркальным шкафом, хотел он думать, Анну ждет, может быть, —
Куда бы он ни приходил – везде преобладали Анны: празднично они беседовали, грациозно посмеивались; корсажи у иных обтянуты были стальными сетками и горели, как кирасы акробатов. Ему мелькали вдруг хрустальные талии. На плече полной Анны в темно-лиловом платье дрожал красный бант. Позже комнаты наполнились чем-то вроде облачков, полупрозрачных и бликующих, и только, как сквозь призму, можно было различить уже вдали: все Анны – графинчики!
Детская интрига: кудрявый баран, не ходи по горам!
В угольной комнате, потянувшись за персиком —
Мальчик разбил графинчик.
Кто ножками болтает, у того мама умирает.
Вещи имеют свои состояния.
Состояния вещам придают тайные (во многом) причины.
Направление ума не дозволяло Толстому заниматься открытием тайных причин состояния вещей, которыми он любил пользоваться так, как они (оне) есть.
Глава восьмая. Сами по себе
Трудно поверить сразу в целое и законченное.
Анна проявлялась фрагментами: цвет лица, руки выхухоля, туго натянутые чулки, блеск глаз.
И предчувствие: эта женщина —
Чересчур открытое платье сообщало ей слишком праздничную наружность – оно и сидело неловко, до того стягивая ее стан и плечи, что полнота их теряла всю свою красоту и естественность.
Толстой мог побожиться, что не писал этого.
Кто-то приподнял ей концы локонов и закинул их за косу – эта импровизированная прическа, надо признать, необыкновенно пристала к правильному овалу лица Анны. Толстой взял со стола кусок барежа, приготовленный Софьей Андреевной для какого-то рукоделья, и ловкими складками драпировал плечи своей героини.
Они враз и замедленно оглядели друг друга.
В тополевой аллее разносился гулкий стук его сердца.
Горничная светила им в передней.
На кровати никого не было, никто не сидел в кресле и не стоял за зеркальным шкафом: придут!
Усаживая в экипаж, он целовал ей руки и колени.
Колокольчик заливался ярким звоном.
Божественная Анна и Анна демоническая напоминали о женщине-ничего и женщине-вообще.
Анна демоническая не слышала земли под собою; божественная Анна не наблюдала над собой неба.
Толстой полон был задорного чувства против женщины-вообще, но в частности ничего не имел против женщины как таковой.
Он знал: женская красота преступна, но не мог объяснить этого.
Неумолчно и фамильярно звонили часы – горничная светила им из передней.
Свет мешал разглядеть – звон в часах, однако, давал понять: имена более не прилипали к их носителям – они носились сами по себе.
Толстой положительно затруднялся: Каренина ли
