час молненосных дождей.
Ссыпал иголки с макушки,
взял катаракт пелену.
И промокашками сушки
стали в чаёвном плену.
Мокнут они, да и только,
а не вседевичье смен.
Челюсть осколочьем горьким.
Нечем творить грех измен.
Бытно заезжен старухой,
что греет книгой барак,
книгой стихов твоих, – сука,
что не прочла их никак…
Шторм
Тухлые, ржавые волны
вязко мозаику несут
из-за околицы школьной,
донца щекочут посуд
банок, плывущих коробок
с парусом-фантиком вверх,
буй откупоренных пробок,
и островком чей-то мех.
Лужи из рыночных далей,
вмиг огибая лоток,
тонко и разно питают
этот дождливый поток.
Туфлями топчутся ленты.
Как великаны во тьме
моря. Сокровища-центы
в сей штормовой кутерьме.
Травы цепляют, как грабли,
мусор красивый в кивке.
Чудо – внезапный кораблик
белый в помойной реке.
Кошка
Лёгкость накинутой шкуры,
когти воткнутые в древь.
В комнате древней, понурой
я, будто маленький лев.
Мышь, жаль, уже не боится,
моль чешет чаще бока.
Слава моя чуть лучится
всё же, пока что, пока…
Прежни хозяйски привычки.
Ткань, подоконник и я,
как и бывало… Вторично
всё, что не так… Чешуя
рыбы в вольере прозрачном
мною не бита, цела.
А за окном район злачный,
где страшно и средь бела.
Чую по-прежнему родность,
нужность, не слыша уж фраз.
Мёртво венчает животность
пустость стекольчатых глаз.
Последняя воля
К чужим подхорони,
свои и тут обрыдли,
чтоб в небе мне они
уж не вещали. Пыткой
тут были. Не хочу
родных к себе в соседи.
Я больше заплачу,
чтоб их не видеть сети.
Тереться гробом в гроб,
как боком тут в теснотах,
желанья нет. И чтоб
свои лишь слушал ноты
и мысли, волю,
