мои руки в своих – я согрею!
Дыханьем, словами, песками пустыни,
Оскаром Уайльдом, ты помнишь про Грея?
Ремарком, Булгаковым присно и ныне!
Художник не должен вопить, что художник,
творец не бахвалится о сотвореньях.
Да! Лучше уж камнем по девичьей коже,
твои чем бездарные стихотворенья!
Терзаешься завистью. Сколько же можно
меня изучать, словно Холмс по уликам?
Я выгрызла в небе моё бездорожье!
Я исцеловала железные лики!
Свои позвоночники переломала
и вены свои перерезала бритвой!
Теперь отвечай: «Я – не сторож! Где Авель,
не знаю, убитый!»
***
у меня ещё были подруги. И даже друг – мужчина. Я их называла ангелами. Ангел-Вадим, ангел-Михаил, ангелица-Татьяна.
С мужчинами тоже можно дружить. Нет, не семьями, а именно лично дружить, без всякого намёка на любовь-секс-страсть. Созваниваться, лайкать в соцсетях, писать посты, приглашать в поездки с агитбригадой. Раньше модно было объединяться в такие группы и ездить с концертами по городам.
Миленино «разбалтывание чужих секретов» я не считала предательством. Я это считала неким синдромом «языкового детского недоразвития», но не в уничижительном смысле, а в простом, понятном и лёгком. Милену тяготили эти секреты, чужие, принесённые из не её жизни. Или, как говорит батюшка Владимир «из не ея судьбинушки». А Всё, что не ея – не больно. Ибо оно – чужое. Но «я же твоя сестра» не помогало. Кстати, сама Милена приехала учиться из Самары, и её тётка Трие была оттуда же:
– Ой, что за улица там у нас в Самаре, сплошное русофобство…чиновники не любят родину, если они так халатно относятся к жителям города! – Трие часто нас приглашала с Миленой на беседу на кухню. Это было воспитательным моментом. Трие разливала чай по «праздничным чашкам», давала нам по куску шарлотки из яблок и долго, тягуче рассказывала о том, как надо жить.
– И что у вас там с улицами происходит? – обычно спрашивала я, чтобы поддержать разговор. Милена помалкивала, она знала: одно не осторожное слово, и Трие не отпустит на прогулку.
– А то, что грязно. И асфальта нет. И лужи кругом. И фонарь не светит…вечером заходишь в подъезд, и пахнет затхлостью, какой-то капустой квашеной, гниющей картошкой. И всегда шприцы валяются по углам. А летом травой зарастает вся окрестность…
У Трие было морщинистое лицо, армянский нос, жилистые, толстые, крючковатые руки. Милена под старость стала такой же. Вылитая Трие. И фамилию Милена приняла мужа Клюкович. Сокращённо Клюква. Но я её всегда звала Бла-бла. Так было привычнее. Наверно, после первого Милениого предательства нам следовало бы раздружиться. Но я не могла так. Мне было невыносимо без Милены. Когда Клюкович-Бла-бла пыталась подружиться ещё с кем-то, то я её отчаянно ревновала. А ещё у Трие был муж. Я отчётливо помню его тучные ноги, разбухшие вены на икрах. У Милены точно такие же слоновьи ляжки. И когда она надевала трусы, выйдя из речки Старки, когда просила, чтобы я ей застегнула лифчик, сбрасывая мою кофту на песок, я обратила внимание: как Милена похожа на мужа Трие:
