ты имеешь в виду?
Магдалена прижала палец к его губам.
– Мама права. Пока мы здесь, они нам житья не дадут. Слишком много всего случилось. В следующий раз пострадать можем не только мы, но и близнецы. Нельзя этого допустить. – Она заглянула Симону в глаза. – Сбежим, сегодня же ночью.
Симон даже ответить ничего не успел – Магдалена говорила не умолкая:
– Бертхольд никогда не успокоится. Если правда о Резль вскроется, то он тут же из совета вылетит. Он не хочет рисковать и все сделает, чтобы я молчала. Так или иначе.
– Хочешь, чтобы мы сбежали из Шонгау? – Симон прижал ее к себе. – Ты хоть понимаешь, что это значит? У нас ничего не останется, нас никто не будет знать, мы станем…
Магдалена его поцеловала.
– Хватит болтать, – прошептала она. – Я и сама знаю, что будет тяжело. Но и здесь мы в любом случае оставаться не можем. Ты сам слышал, что сказал Лехнер. Лекарь и дочь палача – это ни в какие ворота не лезет…
– И куда же мы отправимся?
Магдалена задумалась на мгновение.
– В Регенсбург. Там все возможно.
Прогремел гром, и на город снова обрушился ливень. Симон притянул к себе Магдалену. Они, слившись в объятиях, целовались, и ноги их утопали в грязи вперемешку с кровью и конской мочой.
Два любящих сердца под проливным дождем.
4
Регенсбург, 19 августа 1662 года от Рождества Христова
Палач врезал ногой в усиленную железом дверь, так что вся стена содрогнулась под ударом. Вот уже несколько часов он, словно загнанный зверь, кружил, сгорбившись, по тесной камере. А вместе с ним, замкнутым кругом, – его мысли.
Пять дней прошло с тех пор, как его заперли в этой дыре. Камера, целиком обшитая досками, была почти идеальной кубической формы и настолько низкая, что палач не мог даже выпрямиться во весь рост. Кроме запертого крошечного окошка, в которое Куизлю раз в день просовывали миску прокисшей похлебки и немного хлеба, никаких окон больше не было. В непроглядной тьме даже по прошествии стольких часов глаз выхватывал лишь смутные очертания. Правую щиколотку палача сковывала цепь – и звенела, когда он вышагивал из одного угла камеры в другой.
Единственным предметом мебели был выбранный изнутри деревянный чурбан, служивший отхожим местом. Этот чурбан Куизль некоторое время назад швырнул о стену. Об этом своем действии он успел уже пожалеть, ибо вонючее содержимое расплескалось на половину камеры и забрызгало плащ. Еще никогда в жизни палач Шонгау не чувствовал себя таким беспомощным. Между тем он уже не сомневался, что кто-то устроил ему ловушку – и заманил его туда, как дрессированного медведя. Кто-то зверски убил его сестру и зятя, а теперь хотел это убийство повесить на палача.
Еще в доме цирюльника Якоб пытался доказать свою невиновность, собственной жизнью клялся, что и сам только что обнаружил трупы, – но тщетно. Приговор ему был предопределен
