там много еще чего нет; но главное – нет простой радостной беспечности. Там человек – охотник. И никаких изнеженных птичек, собачек! Это вы с ними сюсюкаете, а там их едят. Представьте себе, XXI век, а на закуску – собачатина… Невероятно! Да, вот такая Кзыл-Орда! Даже название дикое, как степное войско. И он совершил дикий поступок, однажды выйдя из поезда на случайной остановке и оставшись там навсегда.
Пётр Константинович оживился и со злым озорством взглянул вокруг. Там ни одно живое существо ближе чем на выстрел не подойдет, а тут нате вам – жирные голуби так и шастают под ногами, лениво подбирают семечки. Он присмотрелся, вопреки всему улыбнулся, полез в карман за остатками бутерброда и осторожно, не веря самому себе, начал крошить птицам хлеб.
Пётр Константинович ни сыну, ни внуку никогда не рассказывал, что родился и вырос в Москве, и не в этом измайловском захолустье, а в центре, на улице Герцена, в пяти минутах ходьбы от Кремля. Да и зачем об этом говорить, если никто не спрашивал? Для всех он – старый казах, коричневый, как копченая рыба. Какие тут, к чертовой бабушке, московские корни! Отрубил их когда-то, раз и навсегда.
Но неясность, тревога оставались; ему нужно было разобраться. Пятьдесят лет откладывал, а тут весной почувствовал, что времени больше нет. И вот рванул в столицу; заодно и родственничков повидать перед дорогой в никуда. Старик неторопливо закурил еще одну сигарету и вернулся к воспоминаниям, которые последнее время были сильнее реальности.
Ноябрь, 1941 год. Москва. Холодная полутемная тесная комната, крашеные облезлые стены, железная кровать, ширма, заклеенное крест-накрест окно. Массивное дореволюционное зеркало висело среди убогой обстановки, как что-то чужеродное. Рама с чудными завитушками; отец говорил: «Стиль модерн!» До чего же неподходящее название для отжившего старья! Лёвке зеркало не нравилось: занимало слишком много места, да и глядеться в него – чисто бабское занятие. Разве что сейчас, когда никто не видит.
Вообще-то любоваться особенно нечем: морда ободранная, в синяках, сам худющий, бледный; отцовский свитер висит, как мешок. Совсем не заметно рельефа мышц. Хотя тело-то ого-го, не зря же тренируется каждый день. Мать ворчала: «Лучше бы уроки делал с таким прилежанием!» Вот еще! Мальчишка хмыкнул и начал рассматривать свою гордость – солдатские штаны цвета хаки. Отец подарил. Папка – настоящий офицер, три войны прошел. А мать всё с пустяками пристает, командовать пытается, да и отца совсем извела. Всё ей не так: коммуналка противная, комната убогая, денег мало, мужа рядом нет. «Не понимает она!» – повторил папкины слова Лёвка. Чего конкретно мама не понимает, сын не мог сказать, но чувствовал, что чего-то большого и важного. Может, поэтому и не пишет отец? Как ушел на войну – ни слуху ни духу. Мать, хоть тресни, не признаёт, что Лёвка уже взрослый, всё кудахчет наседкой, будто он всё еще тот малыш с карточки на комоде. Презрительный взгляд его скользнул по желтовато-коричневой отретушированной фотографии. Молодая женщина с кудряшками, темные губки бантиком, круглые,
