множеством карманов, цепочек и брелоков.
Лада попалась на эту блесну, как безмозглая рыбешка, и начала его доставать любовными истериками. Стена равнодушия оказалась абсолютно неприступной; ни одной, даже маленькой, бреши. Но она не сдавалась, проводила дни и ночи в холодной ободранной мастерской. Там пахло красками, пылью, мышами и затхлостью. Однажды она попыталась оживить берлогу: немного прибрала, пожарила к его приходу картошку А он? Он разозлился, обозвал захватчицей и отобрал ключи. Даже есть не стал; отвернулся и молчал весь вечер. Она не понимала, чем его обидела. Вспоминала рассказы о свободолюбии мужчин, недоумевала, терзалась и всё сильнее боялась потерять этого мерзавца, гениального, загадочного, не такого, как все.
Она начала постоянно мерзнуть, не могла есть, сильно похудела, но, вместо того чтобы заняться собой, перелопачивала груды книг о жизни насекомых, прилежно изображала этих мерзких чудищ. Однако до Алекса ей было далеко.
Мама ругалась, плакала. Увещевала, молилась, уговорила сходить к знахарке, чтобы снять порчу. Девчонка всё надеялась, что сможет его переделать или, на худой конец, приручить. Надо же, укротительница пауков! Тайком, по памяти, воссоздавала его картины, по-своему прорабатывая тему. Эти тараканы и сейчас глядят со стен.
Но Алекс не становился ближе; напротив, всё глубже уходил в себя, а она всё больше нервничала, дергалась.
В один злополучный день Лада особенно долго простояла под дверью его мастерской; она слышала, чуяла, что Алекс дома, барабанила кулаком по хлипкой двери в облупившейся коричневой краске (звонка не было, чтобы не отвлекал). Старая пыльная проводка паутиной нависла над головой, как на картинах Алекса. Дверь скрипнула и медленно приоткрылась; высунулась засаленная голова с двумя крысиными хвостиками. Непонятная застывшая гримаса, губы шевелятся, будто бормочут заговор.
Лада вся в слезах ворвалась в прихожую, оттолкнула его и кинулась в единственную комнату.
– Что ты там прячешь? Может, у тебя другая? Ты будешь со мной считаться?!
«Конечно нет!» – сама же и ответила. На потрескавшемся темно-сером потолке покачивалась унылая тусклая груша – «лампочка Ильича». Серый дневной свет почти не пробивался сквозь годами не мытые окна. Вроде всё как обычно… Она шагнула вперед. Алекс преградил дорогу и забормотал что-то странное:
– Это они тебя прислали, признавайся! Недаром «жигули» зеленые под окном пять дней стоят, лучи ледяные направляют, заморозить пытаются! Не выйдет!
Он весь трясся, отступал на негнущихся, словно деревянных, ногах, лицо – как маска. Вздрогнул, обернулся, будто на оклик, и задел мольберт. Ей открылся «шедевр», над которым он трудился последний год и никому не показывал. Лада замерла в изумлении – такой слабой работы она увидеть никак не ожидала. Не смея верить глазам, пролепетала:
– Это твоя?
Хотя какие уж тут сомнения – его почерк! Протянула руку, чтобы поднять картину.
– Не смей! – Алекс метнулся,
