не прочла стишок Леониду Осиповичу.
Это был Утесов. Пришел в гости к папе. Жил в том же подъезде на Каретном, что и мы. Теперь доска висит мемориальная.
Они с папой любили прогуливаться вместе в «Эрмитаже». В послевоенные годы папа написал для него несколько песен, в том числе «Теплоход плывет по морю, теплоход…»
Каретный – большая квартира с двумя балконами, куча книг и картин, которые папе дарили знакомые художники. А еще – звонница, деревянный домик, где хранится папина коллекция колокольчиков, от крохотного бубенца до тяжелой корабельной рынды.
На Каретном просторно, весело и интересно, если днем, если много народу.
А если вечером и одна…
Мама с братом собираются в театр.
– И ничего страшного, – уверенно говорит мама. – Мы закроем тебя на два оборота, а ключи тебе тоже оставим, на всякий случай. А то мало ли что…
Ужас, ужас… Какой-то еще может быть «всякий случай»… Какое-то страшное «мало ли что»…
– Я вообще не понимаю, чего тут можно бояться, ты в большом доме, всюду люди. Вот Таня и Оля с пяти лет остаются по вечерам одни, и прекрасно… А тебе уже скоро семь. Большая девочка. Сегодня дежурит Шура, она зайдет тебя проведать… А я позвоню тебе в антракте.
Маме не объяснишь, что Таня и Оля – вдвоем, а вдвоем вообще ничего не страшно.
– Ну их же двое, их же двое… – канючу я.
– Что значит «двое»? Подумаешь, «двое», – рассеянно говорит мама, густо накрашивая веки синим. – Таня и Оля такие молодцы, они каждый день сами, без всяких напоминаний, без вот этого вот нытья пьют молоко. Так вот прямо сами и кричат: «Мамочка, дай нам скорей молочка!» Они раз в неделю убирают квартиру, так что тете Свете вообще не о чем беспокоиться… Вот это дети. Вот это доченьки…
Отвезти на «передержку» меня нельзя, у меня насморк. Сморкаюсь в огромные носовые платки.
– Сморкаешься, как старый генерал, – комментирует брат, и они с мамой хохочут, закадычные друзья.
Мамочки любят сыночков.
К нам, посидеть со мной, тоже никого не удалось залучить.
– Зато если ты сейчас перестанешь ныть и спокойно останешься дома, я буду всем, слышишь, всем знакомым рассказывать, какая ты храбрая. Все узнают! И все будут тебя хвалить. Говорить: «Ах, какая молодец Ксюша! Остается вечером дома одна, а мама может пойти в театр».
При чем тут какие-то «все»? Зачем они мне? Совершенно неинтересно, что они там скажут. (Ха-ха-ха, вот где корень моего безразличия к чужим мнениям о моих поступках.)
Мне страшно, одиноко, скучно…
Уходят. Дверь захлопывается и закрывается на два оборота. Еще слышны шаги на гулкой лестничной площадке, громыхание приехавшего лифта. А если колотить руками в дверь и орать: «Ну мамочка?!»
Не поможет.
Лифт уехал. Тишина.
Везде горит свет, но все равно страшно. Грызу яблоко, пытаюсь читать. Большое зеркало стоит смирно, но я стараюсь не смотреть
