потребностей.
Это началось давно. Когда страдающее по большей части своей жизни человеческое племя, начало возводить всякое наслаждение в ранг позора, в апологет стыда, тем самым мстя всякому наслаждению, которым упивалось на их глазах привилегированная каста человечества. И относя всякое наслаждение к пороку, стало планомерно вытеснять из всего возвышенного всякое наслаждение, подменяя понятия и придавая страданию возвышенность и благородство, коим до того оно не обладало. Так переворачивался мир, под воздействием морали, и явнее всего под воздействием христианской морали.
Я также понимаю тех, кто был воспитан атеистом. В их души был вложен материализм, как нечто исключающее всякого Бога и всякую Веру. Что давало этим новым «адептам антиверы», иллюзию некоей новой свободы. Но убил ли атеизм саму религиозность человека? Вытеснил ли он вместе с религией и саму Веру из душ страждущих? Истребил ли на самом деле этот воинствующий материализм, – Бога в душах атеистов? Ведь то, что однажды заложено и посеяно, почти невозможно изъять, искоренить или уничтожить. И большинство из них чувствовали и чувствуют в глубине своей души некую десницу, – зерно, которое хочет прорости. Пусть не на грядках религиозных наделов, пусть в чистом поле, где как свободно, так и опасно. Я говорю о том зерне, которое каждой душе даёт надежду на всходы истины, и которое имеет потенциальную возможность вырасти в «развесистое древо», обладающее как своей собственной свободой, так и своей собственной опасностью, и связанными со всем этим, необходимыми кандалами. Я говорю о том зерне, с расцветом которого он ощутил бы то, что ощущает всякий истинно верующий. Не рабского поклонения, ни страха, ни обещания самому себе благостного бытия за пределами этого мира, но любви и счастья здесь и сейчас… Счастья обладания как своей собственной свободой, так и своей собственной опасностью...
Что могут дать религиозные дисциплины той личности, в которой созрело и цветёт бурным цветом «развесистое древо истинной Веры»? У такой личности эти «дисциплины» могут вызывать лишь улыбку. Ибо они, в его осмыслении и чувствованиях являются слишком простыми, грубыми и наивными. Он сразу замечает в них, латентно укрытые интересы сложившейся и укрепившейся системы. Эти интересы встают пред его взором словно воплощённые в формах религиозного апологета «метафизические чудовища» пасущиеся и охотящиеся на полях трансцендентального опыта, в мирах тонкого астрального бытия человеческого духовного сознания. И каждое такое «чудовище», развившееся до определённых размеров и достигшее определённого совершенства, начинает воевать с другими «чудовищами», издревле пасущимися на этих же необъятных метафизических лугах.
И во всём этом проявляется всё тот же дух противоречия, необходимо присущий всем сторонам человеческого тела, духа и разумения. Он называет одни религиозные дисциплины ошибочными, другие – истинными. На одни он вешает ярлыки
