чтобы успеть до наступления жары накосить травы телятам. Он высок, толст, и чуб его вечно торчит дыбом – «как у бешенного на хате», как говорит его жена Таисия Пантелеевна – Таська или просто Чебачиха.
Чебаки одни из немногих, кто не извели коров, и даже увеличили своё стадо. Встают они рано. Хозяин уже отогнал в стадо четыре коровы, тёлку и двух быков, а вот уже несёт и устраивает в прицепе косу и грабли. Взмахом руки здоровается со мной через дорогу.
Таисия Пантелеевна вышла со двора на тонких ножках: в руке сумка с большой баклажкой воды – Иван Иванович, когда работает, пьёт как конь.
– Всё заперла? – спрашивает Иван Иванович.
Положительный ответ – сигнал к отправлению. Поехали.
Мои соседи через стенку тоже давно встали. Хозяйка, Надежда Васильевна Черемшанова, с дочерью Светланой снуют между домом и летней кухней то со сковородкой, то с накрытыми полотенцами чашками, то с кофейником. Струящийся оттуда воздух пахнет жаренным мясом и сногсшибательно – настоящим, а не растворимым, кофе.
Стараются не для себя – для своего квартиранта. Зовут его Павел Иванович Загогулин. Он не простой человек, без мяса не завтракает и не обедает. И кофе требует варить себе не из водопроводной, а из колодезной воды. Ему надо успеть вкусно поесть: рабочий день у него с восьми, не то что у нас отпускников, совершенно свободных до августовских педагогических совещаний.
Пойду и я завтракать.
Не успели мы с женой допить чай, а уже телефон зовёт:
– Начина-аа-ается! – протянул я с досадой, и пошёл в комнату. – Да, слушаю.
– Скажите пожалуйста, Павел Иванович принимает?
– Да, да, принимает.
– Извините, что побеспокоила. Мне Надежда Васильевна дала ваш телефон. Мы живём далеко. Вдруг он сегодня не работает, а мы приедем. Только бензин пожгём и время потратим.
– Я понимаю. До свидания! – сказал я дружелюбно в трубку, а положив её, со злостью. – «Работает!». И какого чёрта она даёт наш телефон!? Что мы ей: справочное бюро или дети на побегушках?
Между тем против нашего окна незнакомый мужичок привязывал к забору гнедую лошадку и вопросительно смотрел сквозь тюлевые шторы. Я понял, что если не выйду, он запрётся к нам в квартиру. Я поспешил навстречу, и как раз вовремя, мужичок уже открывал калитку:
– Здорóво, добрый человек, – сказал он, приподняв фуражку. – Электросенс здесь принимает?
– Нет, вам туда, к соседям.
– А? У соседей, значит, принимает? Ну пойдём к соседям. Слышишь, бабка? К соседям надо идтить. Давай слезай, поплетёмся потихоньку.
Мужичок был невысок ростом, лицо коричневое, выдубленое сибирскими морозами, ветрами и солнцем, всё в глубоких морщинах, на правой щеке вокруг уха след от ожога; чёрная рубашка, чтобы не очень бросался в глаза грязный воротничок, пыльные брюки, стоптанные ботинки, купленные ещё при Советской власти, фуражка – и того старее – такие давно не носят. Сразу видно: жёстко его жизнь потёрла.
Он помог слезть с телеги женщине лет шестидесяти, исхудавшей, с обвисшей на шее и руках желтоватой кожей. На ней далеко не новое ситцевое платье в полоску, с короткими рукавами; голова повязана белым платочком, тонкие ноги обуты в галоши. На лице страдание. Она перевалилась, охнув, через грядку телеги, и вцепилась в подставленное мужем плечо.
– Палочку возьмёшь? – спросил он.
– Да что ж я к чужим людям с палкой запруся?
– Ничего, потерпят. Ты делай, как тебе лучше.
– Не… Я уж так.
Она пошла, при каждом шаге охая и сваливаясь на правую сторону, с которой её придерживал муж.
Я поспешил вперёд, открыл и подержал калитку, которая у Черемшановых на лёгкой пружине, чтобы закрывалась, но не хлопала и не разбивалась. К дому ведёт дорожка, выложенная плиткой, справа за забором – садик с ранетками, черёмухой, вишней, малиной и смородиной, дальше, параллельно дому, летняя кухня, через стенку с моей, за летней кухней в дальнем углу стоит «Тойота», на которой приехал экстрасенс.
Во дворе никого не было, поэтому, когда мы подошли к высокому крыльцу, я подставил болящей плечо, она обхватила мою шею, и мы с мужичком подняли её по ступенькам и ввели в широкие светлые сени.
В сенях на диване за столиком сидела Светка – восемнадцатилетняя девица, крашенная под блондинку, с серьгами в ушах, тупая, как пень, хоть и дочь учительницы. Глядя в зеркальце, она подмазывала ресницы. Губы и ногти она успела покрасить до нас.
Перед ней лежала общая тетрадь и шариковая авторучка.
– Вы записаны? – спросила она, не ответив на наши здравствования, и будто не узнавая меня – своего учителя и соседа.
– Не,
