ился отлично. Начищенная, медная монета заблестела. Её гордый львиный герб навевал мысли о чём-то старинном: неприступные крепости, рыцари и хриплый зов охотничьего рога в глухом лесу.
Я пробил в монете дырку и сделал из нее брелок для ключей.
Я толком не разбирался в коллекционировании, да и не стремился поначалу к достижениям в этой узкой области знаний, не требующей, честно говоря, особых умственных усилий. Я просто таскал монету в кармане вместе с ключами, разглядывал, иногда хвастался находкой перед товарищами – те ценили вещицу. Так я прослыл коллекционером.
Трое моих приятелей тоже решили собирать монеты. Они тут же обогнали меня по величине коллекций, так что мне пришлось поддерживать легко приобретённую репутацию, и я втянулся.
Мы таскали на обмен друг другу килограммы советских копеек, царских медяков и случайных монет всех государств мира, среди которых изредка попадались редкости. Вряд ли б вы нашли коллекционеров более страстных: мы хвастались находками, ругались, обманывали друг друга, меняли монеты на детали от мопеда, велосипедный насос или кассеты для магнитофона.
Постепенно кое-что у меня скопилось. Я не знал, как поступить со свалившимся на меня богатством, поэтому сложил монеты в банку и повесил на стену карту, где жирно обвёл карандашом страны, денежными знаками которых я уже завладел.
Тем же летом я оказался в городке под названием Каменск. Я приехал туда вместе с родителями, чтоб справлять чей-то громоздкий и круглый юбилей.
Десятка полтора наших родственников собрались и зашумели в большом деревянном доме. Мне очень понравился этот дом. Весь он скрипел: лестницы, тяжёлые двери с вытертыми до блеска железными ручками, холодный деревянный пол, – но скрип этот был особый, крепкий, он говорил о непоколебимости и добротности.
Комнаты в доме были большие, но с низким потолком. Их загромождала тяжеловесная древняя мебель, и в каждой из них висело на стене чистое зеркало, где в полный рост, где в половину, но всегда в узорной деревянной оправе.
Я заходил в дальнюю хозяйскую комнату, где было тихо и где крашеный блестящий пол ослепительно сверкал и, казалось, отражал люстру на потолке и даже деревья и небо за окном. Я забредал в ту комнату, потому что меня влекли старые фотографии в бумажных рамках на стене. Там были двое курносых парней в тяжёлых тулупах и танковых шлемах. Женщина со светлыми глазами и строго сжатыми тонкими губами. Множество других людей. И почему-то на одной фотографии – белая собачонка с закрученным хвостом.
Но обязательно в комнату врывалась сухая и резвая старуха с золотыми зубами и изумрудной брошью на груди. Это была моя троюродная бабка по неизвестной мне кривой генеалогической линии. Старуха резким голосом, не ждущим оправданий, командовала:
– Поди-ка вон на улицу, нечего шататься здесь!
И тут же поправляла ногою палас, и так лежавший идеально, всем видом давая мне понять, что я шаркаю ногами и вношу беспорядок в её идеальную паласную симметрию. Затем старуха с силой взбивала кулаками подушки и перекладывала их так, чтобы они стройной пирамидой подымались к потолку.
Среди портретов была и она со своим молодым мужем – девушка с тонким испуганным лицом застыла на свадебной фотографии. Парня давно уже не стало. Девушку кто-то заколдовал, и она обратилась в злобную старушенцию, смысл жизни которой – стирать повсюду пыль и бороться с нарастающим хаосом.
Но тогда я не сочувствовал этой женщине. Мне хотелось разозлить старуху, и я шаркал ногами по её половикам и оставлял все двери на своём пути распахнутыми настежь.
Итак, дом и старые вещи в этом доме пришлись мне по душе, и взрослые, нагрянувшие сюда, поначалу вызывали во мне бурную, жгучую радость. Всего за пару дней столько людей поднялось по лестнице, что она не выдержала и сломалась, и тут же её починили. Взрослые шумели, хохотали и шутили друг над другом. От них пахло то духами, то сигаретным дымом, то вином. Два старичка сотню раз в день выходили покурить на крыльцо. Они развязывали кисеты с махоркой и по очереди предлагали друг другу табак. Причём изо всех сил один другого пытался перещеголять в этой церемонии – каждый из них старался угостить приятеля первым, потому что считал свой собственный табак наилучшим.
Но только в первый день все были счастливы и радостны. Эти люди лишь казались уверенными и беззаботными. Уже на второй день, обследуя большой дом, бродя по двору, я слышал совсем другие речи. Я почувствовал перемены в словах взрослых людей и заметил, что эти люди навязывают друг другу и даже мне одни и те же разговоры. Все они обращались с беседой так, будто соревновались: кто быстрее добежит до своей обожаемой темы, всегда связанной либо с хвастовством, либо с пережитыми бедами, и выскажется по ней сполна. Я наслушался их разговоров досыта, и тогда сам собой в моей голове появился вывод: взрослые всегда говорят о том, что растеряли в прошлом, и о том, что боятся потерять в будущем, а также о тех предметах и занятиях, в
