Не тот громкий, когда люди собираются в кучки и с нетерпением ждут последних выпусков газет. Это иной страх – тихий, гнетущий, он заставляет людей забиваться в норы, как крыс, и чувствовать себя, как крысы.
– Вокруг этого бара сейчас слонялось бы человек десять-пятнадцать, – подтвердила девушка. – А сейчас никого нет. Ты когда-нибудь испытывал такой страх, Майкл?
– Однажды, – ответил я. – В тот момент, когда осознал, что могу провести всю жизнь, занимаясь семейным бизнесом.
Я сделал вид, что усмехаюсь.
– Тогда мне было так страшно, что я не знал, куда деваться – я боялся, что мне некуда будет свернуть с этого пути.
– Многие люди мечтали бы оказаться на твоем месте.
– Это и было страшно, Френки. А ты – тебе когда-нибудь было страшно?
Она опустила голову, потом подняла взгляд.
– Тогда, когда я поняла, что я не такая, как другие.
Я спросил:
– Ну и что? Многие не такие, как другие.
Она встряхнула волосами.
– Я боялась, что останусь одна.
Я открыл перед девушкой двери бара, и золотые колокольчики зазвенели над нашими головами.
Посетителей не было, хотя деревянная табличка, которая начала раскачиваться на дверях, стоило мне повернуть ручку, все еще продолжала показывать пустому залу прихотливо витые буквы слова «закрыто».
И все здесь было деревянным, под стать этой табличке; деревянный пол, выметенный так чисто, как может быть только в деревенском баре, куда заходят фермеры в высоких сапогах, оставляя у дверей открытые, иссеченные пыльным ветром джипы. Деревянная стойка – мягкая на взгляд, и покрытая чем-то темным и в то же время прозрачным, хотя я был уверен, что это не лак; деревянные стены, на которых висели предметы – самые разные, от седел до широкополых шляп, от высушенных кактусов до фотографий.
Предметов было так много, и каждый из них был своим – особенным, точно случайный пассажир, случайно вошедший в случайный автобус, едущей по длинной пыльной степи.
Не было здесь единства, в котором иные владельцы баров расставляют на полках кубки, развешивают по стенам военную амуницию или устилают их черно-белыми фотографиями знаменитых боксеров. Вошедший в бар Рона мог бы, пожалуй, подумать, что владелец его был когда-то огром-ковбоем; но пара фотографий тут же убеждала его, что Рон Педро родился и вырос в городе Темных Эльфов.
В следующую минуту вошедшему уже представлялось, что это бар, стилизованный под Дикую Пустошь; но не было здесь ни револьверов, ни кобур, ни галстуков пионеров, ни шерифских звезд.
Тот, кто прожил хотя бы пару лет в Олхоме или Канзе, мог бы, пожалуй, понять, что на самом деле объединяет вещи, развешенные по стенам – но и он был бы тогда неправ. Бескрайняя пустыня, добрая к тем, кто входит в нее с уважением и селится в ней с любовью – но и не она была хозяйкой этого бара, в разноцветной юбке спускающейся к посетителям.
И тогда человек, сидящий за стойкой, переставал искать единство в этих развешенных разностях – единство, которое просило найти себя
