и на подготе, которые, бывало, смеялись над моим «акцентом», но ставили мне пятерки).
Но довольно об этом.
Достаточно сказать, когда я вернулся в Нью-Йорк, мне было гораздо веселее разговаривать с бруклинскими акцентами, чем когда бы то ни было в жизни, а особенно вернувшись домой на Юга, фьють, что за чудо эти разные языки и что за поразительная Вавилонская Башня весь этот мир. Ну как бы, вообрази – едешь в Москву, или в Токио, или в Прагу и слушаешь все это.
Что люди и впрямь понимают, что лопочут их языки. И что глаза действительно сияют от понимания, и что даются ответы, указывающие на душу во всей этой материи и мешанине языков и зубов, и ртов, градов из камня, дождя, жары, холода, во всем деревянном мешалове аж от хрюков неандерталера до марсианско-зондовых стонов разумных ученых, не-е, аж от самого ДЗЯНЬ Джонни Харта на муравьедских языках до страдальческого «la notte, ch’i’ passai con tanta pieta»[43] синьора Данте в его понятом саване одежд, возносящегося наконец к Небесам в объятьях Беатриче.
Кстати о ней, вернулся я поглядеть на роскошную юную блондинку в «La Gentilhommiе́re», а она жалобно зовет меня «Жак», и приходится ей объяснять, что мое имя «Жан», и поэтому она всхлипывает это свое «Жан», ухмыляется и уходит с симпатичным мальчонкой, а я остаюсь висеть на барном табурете, всех доставать своим бедным одиночеством, которое проходит незамеченным в хрястающей суетливой ночи, в дрязге кассового аппарата, лязге моющихся стаканов. Мне хочется им сказать, что не все мы хотим стать муравьями, вносящими свою лепту в общественное тело, но каждый индивидуалист, каждый считается отдельно, однако нет, поди скажи так шмыгунам-сквознякам, что шмыгают и сквозят по этой гудящей мировой ночи, пока мир вращается на одной оси. Тайный шторм стал общественной бурей.
Но Жан-Пьер Лемэр, Младой пиит Бретонский, стоит за баром, грустный и симпатичный, как не может быть никто, кроме французских юношей, и очень он сочувствует моему глупому положению заезжего пьяницы одного в Париже, показывает хорошее стихотворение о гостиничном номере в Бретани у моря, но после этого дает мне посмотреть бессмысленный стих типа сюрреалистского, о куриных костях на языке какой-то девчонки («Верни это Кокто!» хочется возопить мне по-английски), но не желаю его ранить, а он был мил, но боится со мной разговаривать, потому что он при исполнении, а за наружными столиками толпы людей ждут своей выпивки, юные любовники голова к голове, уж лучше б я дома остался и писал «Мистическое бракосочетание св. Катерины» под влиянием Джироламо Романино, но я настолько порабощен трепом и языком, малевать мне скучно, а кроме того, учиться писать маслом надо всю жизнь.
16
С месье Кастельжалу я встречаюсь в баре через дорогу от церкви Св. Людовика Французского и рассказываю ему о библиотеке – Он приглашает меня назавтра в Национальные Архивы и посмотрит, что можно будет сделать – В задней комнате парни играют в бильярд, и я слежу весьма пристально, потому что у себя на Югах я не так давно начал по-настоящему хорошо пулять, особенно если пьяный, что есть еще
«Измученная ночью безысходной» (
