цветущей сиренью, на каменном постаменте стоял обнаженный мальчик, истинный Купидон. На боку колчан со стрелами, в руках лук, а бронзовое тело в плащике; стоял в полной неподвижности.
Прошло полчаса, час; нога, на которой стоял, онемела, и Миша незаметно переменил ноги. Тут появился подвыпивший мужчина, нехорошо выругался, развалился на земле, подмяв под себя японские маки, которыми так дорожил Демидов. Что делать? Стрелять? А вдруг ранит? Миша нацелился и выпустил стрелу так, чтобы она воткнулась в землю рядом с незадачливым гулякой.
Тот обернулся, протер глаза, огляделся кругом. Встал и подошел к купидону. Миша замер. Кажется, даже глаза его окаменели. А вдруг все раскроется, надает ему тумаков мужчина! К счастью, явилось спасение. Оно предстало в виде белой мраморной скульптуры, изображающей то ли Марса, то ли Юпитера. Это был искусно выкрашенный мелом лакей Пронька. Он наклонился, взял ком земли и запустил в подвыпившего гуляку, да еще гаркнул. Гуляка сел, осоловело замотал головой, еще раз оглядел пустую дорожку, так на четвереньках и пустился наутек.
Демидов всем беломраморным «скульптурам» и «купидонам» на другой день поднес по серебряному рублю. Однако Мишка-купидон сильно захворал после того дня. Оттого ли, что голый столько часов стоял на камне, или оттого, что краска, покрывавшая тело, дышать плохо давала, – непонятно. Весь горячий, провалялся он чуть не месяц. Барин навещал больного, звал докторов, травы целебные из своих рук пить давал. И жалел о своей придумке, даже каялся в церкви Ризоположения.
Зато после того как выздоровел отрок, ему еще больше перепадать стало барской любви. Еще бы! Никто не умел так ловко вытачивать из деревяшки кораблики, никто не срисовывал лучше картинки, да и умом остер и языком ловок любимец. К пятнадцати годам у Михаила манеры появились господские. Ручки дочерям хозяйским научился целовать, наклоняя при этом головку и бормоча по-французски комплименты. А выглядел старше своих лет.
Как-то на Пасху хозяин опять решил удивить гостей. Доставлены были устрицы из Парижа, приготовлено мороженое, стол ломился от гусей с яблоками, всевозможных рыб и прочих яств. Гости прогуливались среди роскошных картин, скульптур, в зимнем саду под пальмами. Театр показали не хуже шереметевского; некая девица проскакала по сцене стрекозой, как бы и не касаясь пола. Лакеи в красных ливреях, подпоясанные веревкой, разносили угощенья.
– Ну-ка, Васька, поговори с гостями, как умеешь.
Курносый детина зажмурился.
– Бонжур, мадамы и мусье. Кушайте. Ан, до, труа. Аревуар, – выпалил и удалился.
– Николай Александрович, дорогой гость! – Хозяин занимал Львова, мелкопоместного дворянина, а таких Демидов уважал. – Для тебя я нарочно выписал рожечников. Разве такое в Петербургах увидишь-услышишь? Ты человек культурный, любитель народной музыки, сколько песен, сказывают, уже собрал.
– Собрал, собрал, Прокопий Акинфиевич, люблю наши простонародные песни. Хотел я спросить: отчего это так странно одеты лакеи
