отрицательно покачал головой и не сказал ни слова.
На большее фантазии у Чумакова не хватило, он не спеша допил вторую бутылку и позвенел ею для пущей наглядности. Старик даже не взглянул в его сторону. «Видишь, – сказал Чумаков своей совести, – я пытался, он сам не желает». – «Кто же так делает? – заканючила совесть. – Ты уязвляешь его гордость, хочешь купить за паршивые бутылки. Он человек, у него есть свое достоинство». – «И у меня есть, – возразил Чумаков, – как же я подойду без повода и заговорю о погоде?» – «У тебя вообще ничего нет! Ни добра, ни жалости, ни такта!» – «По крайней мере, меня нельзя назвать бессовестным, – ехидно заметил Чумаков, – ты-то у меня есть…»
На другой день он увидел старика, бродившего по газону и рвущего траву. Было раннее лето, зелень свежа, и пыль еще не осела на травах. Старик снял сапоги, босиком ходил по резным розеткам одуванчиков, срывал желтые цветки, подолгу всматривался в них, потом отбрасывал и снова искал что-то известное ему одному.
Чумаков остановился, закурил и, растягивая время, тоже сорвал одуванчик на длинном трубчатом стебельке. Белый млечный сок испачкал руку. Чумаков повертел цветок, понюхал, запах был тонкий и неуловимый.
– Красивый цветок, – сказал Чумаков. – Вроде бы и сорняк, а красивый.
На этом его познания в ботанике кончались.
– Это не цветок, – сказал старик хрипловатым голосом, – это прообраз Великого Яйца.
Чумаков чуть не прыснул в ладонь, как смешливая школьница, но вовремя проглотил смешок и спросил:
– Что за Яйцо, дедушка?
Старик распрямился, хмуро взглянул на Чумакова из-под косматых бровей.
– Великое Яйцо, из которого весь мир самосотворился. А это его прообраз, чтобы мы помнили и благоговели. Яйцо растеклось по времени, сперва желток, потом белок, медленный порыв ветра разносит животворное семя по Вселенной.
«Ну вот, – вздохнул про себя Чумаков, – старик еще и того».
– Да, – сказал он вслух, – действительно…
О чем еще говорить, он не знал, старик сам продолжил:
– А вот ты стопами попираешь шары световидные.
– Вы же сами ходите по газону, – возразил Чумаков.
– Я с почитанием и благоговением. Мне зачтется, из тебя вычтется. Не мни траву, ходи по асфальту.
– Бог накажет, что ли? – неуверенно предположил Чумаков.
– Какой еще бог, юноша! – равнодушно сказал старик, глядя на солнце. – Сам себе бог, сам себя и наказываешь.
– Это интересно, – сказал Чумаков, хотя интересно ему не было. – Но что же мы с вами на улице разговариваем? Давайте зайдем ко мне, попьем пивка, яичницей закусим. Тоже ведь символ, а?
«Ну что? – спросил он злорадно совесть, когда поднимался по лестнице впереди
