нечто покинет меня. И то будет враньем! Но что-то же есть? Зачем я цепляюсь? Существует некий уголок, уголок, где таится вязкое лукавство, теплое, приятное, и я, может, даже не замечу его, если стану искать. Оно может прятаться снаружи, хитрое и вертлявое, рассчитывая, что никто его не найдет. Может, в уголках моих пальцев? Или на висках, устроившись на кончиках волос? Стоит начать поиски с очевидного, порой это самое верное.
Мысль, какая-то мысль продалась, оставила своего создателя, оставила меня. Мыслить, следовательно, существовать – о нет, мой друг… Откуда убеждение, что можно доверять мыслям? Они торгуют своими телами, как всякий человек. И можно ли отождествлять истинное бытие и мысли? Наш разум иллюзорен, хитер, он создает лабиринты из мыслей, запутывает человека. Я мог бы оспаривать каждое слово, сходить с ума, давать себе мнимые надежды, не затаиваться, не успокаиваться, ибо того требует разум. Но я держу в кулаке каждую мысленку, пусть ничтожную, запыленную, и никто не смеет рваться вперед. Следовательно, разум неповинен, он лишь предупреждает… Где же?! Может, виновата злоба, с которой я вспоминаю о Гавриле, или покой, когда я пишу картину? Не есть ли успокоение – приют лжи? Агасфер существовал в вечной тревоге, в вечном поиске и притом не ведал правды. Я могу быть сильнее Агасфера, если найду ложь.
Я поднялся на ноги и неспешно вышел с детской площадки. Моросил дождь, такой неприметный, что казался лишь мокрым воздухом. Медленно проходя подъезды, я сосредоточенно следил: должна же она встрепенуться, напугаться скорого разоблачения! Стояла тишина, внутри ничего не менялась. Я стал щупать волосы, пропускать пряди сквозь пальцы, чесать корни – пустота, ее там нет. Во мне росла уверенность, что она спряталась там, где я не ее могу увидеть. Правда, неужели она стала бы играться со мной? «Савва, милый Савва, ты уповаешь на свой разум, а он у тебя барахлит». Неужели Гаврила не сказал мне, хотя видел? Нет, его благородие не позволило бы этого, он бы незамедлительно высказался…
Я побежал по лестнице и ворвался в квартиру. В конце коридора стоял высокий раздвижной шкаф с зеркалом во весь рост. Поспешно скинув пальто, я откинул ботинки, сбросил водолазку и брюки. Верхняя лампочка осветила мое перекошенное, желтое лицо; белые кудри потеплели, став грязно-коричневыми. Я уселся напротив зеркала, упираясь носом в нос.
– Покажись же, ну! Покажись.
На меня смотрело жесткое, изуродованное лицо; не мигая, оно со всей серьезностью осматривало двойника. На бровях у него лежали четкие принципы, в глазах светилась уверенность в жизни, губы были сжаты в немом осуждении за беспорядочность. Лицо, не зависимое от доброты Ивы, лицо, лишенное голоса Гаврилы, лицо, имеющие силы повернуться и увидеть ее…
Я ударил ладонью по зеркалу; лицо спокойно приняло унижение и даже не поколебалось. Я встал перед отражением, намереваясь, наконец, увидеть.
IV
