как бабочка в мимолетной прихоти извилистого полета и, не найдя веских оснований для знакомства, продолжила свой путь.
Короче – не глянулся я ей.
Как ни странно, но я подумал о несостоявшемся знакомстве с сожалением. Больше того: самолюбие мое было уязвлено. Это что же такое получается? Не слишком ли круто ребята забирают? Вот так, с ходу, поставить на мне крест, не делая скидку на естественный процесс размышления и разглядывания? Я им что, предзакатный карась, готовый клевать на голый крючок? Или бальзаковская дама, готовая по темному зову организма вручить свою честь в смутные руки проходимца? Или усталый путник, спешащий на зов первого попавшегося огня? Что они там себе вообразили?
Меня, наконец, прорвало, и многометровая волна раздражения, словно цунами, смела на своем пути недавние страхи и сомнения, а также продукты их распада. На освободившемся пространстве, тряся мокрой головой, вставал униженный разум. В очистительном порыве я, не раздумывая, выхватил из папки листок, желая выместить на нем мои переживания. До меня донесся знакомый запах гари. Газетка съежилась и притаилась в ожидании конца.
«Тоже мне – верительная грамота!» – расправив плечи и подмигнув кактусу на столе, злорадно усмехнулся я и машинально развернул сложенную газету.
«Верю, потому, что сплю. Знаю, потому, что ошибаюсь. Надеюсь, потому, что обречен» – было написано на ее развороте.
4
Онемел кактус. Примолкли вещи. Поперхнулось время. Мир съежился до размеров грязного газетного листка. Таких размеров, наверное, была вселенная, перед тем, как взорваться. В центре листка – ровный строй колченогих букв, не ведающих своего уродства. Аборт слова, фальстарт мысли, язык междометий, словарь заик, история изумлений – вот что записано в их паспорте. Черные узурпаторы радуги, льстивые завистники вдохновения, клавиши, мечтающие быть звуком. Буква и слово – злорадный союз кирпича и крыши.
Но где же привычная геометрия наружных объемов и форм? Где томительное волнение белой занавески, сдерживающей дыхание за мужественной спиной окна? Где тот голубой прохладный воздух, что кутается в нежаркий свет апрельского солнца? Где тот одинокий след аэроплана, что скользит, словно бретелька по круглым плечам небес? Куда делся разворот неба над беспечным стремительным городом? Отчего онемела стереофония его улиц? Всё рухнуло и всё возродилось, и всё стало другим…
Высокая тайна оказалась терпеливее, чем я полагал и, видно, всерьез решила включить меня в свои планы. А что же я? А ничего. Беспомощнее состояния, чем мое было трудно себе вообразить. Благоговение, страх, тревожное любопытство, дурные предчувствия и еще с десяток смутных позывов смешались во мне в безвольную кашу, не позволяющую ни одному из возникших чувств завладеть моим поведением. Да и как могло быть иначе? Одно дело – пропавшие объявления, чему я, рано или поздно, придумал бы
