её голос и слова песни, я иду в гостиную и снимаю с каминной стойки фотографию отца. Взгляд его тёмных глаз, затенённый, ни о чём не говорит, но это единственная егофотография, какая у меня есть. Его звали Алек Маккензи-Грант, он служил в военно-морском флоте и погиб до того, как я появилась на свет. Больше я почти ничего о нём не знаю. Когда я просила маму рассказать о нём, она всегда говорила о его доброте, о том, как он её любил и как любил бы меня, если бы дожил до моего рождения. Но когда я задавала вопросы о его родителях, о том, каково было быть сыном владельца огромного поместья, она всегда отвечала уклончиво. Меняла тему, спрашивала, рассказывала ли она мне, как Алек и мой дядя, Руарид отправились на лодке ловить скумбрию и увидели гигантскую акулу? И хотя эту историю я уже слышала сотни раз, я не мешала матери рассказывать её снова и снова.
Лишь став старше, я поняла, как тяжело ей было думать о той жизни, какую она могла бы вести, став хозяйкой поместья и, может быть, о той жизни, какую она могла бы дать мне. Так что я перестала задавать ей вопросы, от которых она становилась лишь грустнее. Но мне всегда хотелось узнать об отце – о том, каким он был, о том, почему мама так неохотно говорила о его родственниках. Её рассказы были полны детской невинности, той невинности, которую уничтожила война. Конечно, она хотела от чего-то защитить меня, а что-то и забыть. Но теперь я жалею, что перестала спрашивать. Жалею, что так и не узнала их историю. Жалею, что часть моей собственной истории теперь для меня потеряна.
Я ставлю его фото на место, рядом с фотографией мамы. Не осталось ни одной, где они вдвоём, и при этой мысли мне становится ещё грустнее.
Вода закипает, чайник свистит, возвращая меня в настоящее, и я смахиваю слезу рукавом халата. Вернувшись в кухню, наполняю водой коричневый чайник, добавляю листья из железной банки в шкафу и помешиваю. Настоящий чай, точь-в-точь такой, как всегда варила моя мама, Флора.
А потом Дейзи начинает ворочаться, и я бегу к ней, чтобы её день начался с улыбки.
Флора, 1939
Флора Гордон подбросила торфа в огонь и поставила чайник на плиту закипать. Воды озера в утреннем свете становились жемчужно-серыми. Отец с минуты на минуту должен был вернуться домой, задав корм животным, и надо было угостить его завтраком и согреть чашечкой чая.
Она услышала стук его ботинок, за ним – лёгкий топот лап Браана. Чёрный лабрадор всегда был рядом, приглядывал ли отец за пони в поле, за собаками в будках, уходил ли в леса следить за охотничьими птицами и оленями – как смотритель поместья Ардтуат, он был ответственным за них всех.
Она тихо мурлыкала песню себе под нос, и чайник подпевал, бурча и посвистывая. Она поставила на огонь кастрюлю с овсянкой, простоявшую на столе всю ночь, добавила щепотку соли и как следует перемешала. Потом согрела на огне коричневый чайник, бросила туда несколько листьев. Её движения были быстрыми и ловкими, отточенными многолетней привычкой.
Браан вломился в кухню, виляя хвостом, приласкался к Флоре, прежде чем ткнуться мордой в железную миску с его собственным завтраком.
