меня папаня! Она говорит избалованная, не ко двору нам. Её родители меня тоже не приняли. Оно и понятно, к чему им такой зять. Наперекор всем мы с Пелагеей обвенчались. Привёл я её женой в отчий дом, и смирились мои родители.
Вздохнув, унтер-офицер продолжил:
– Хорошо мы с Пелагеюшкой жили, детки у нас народились, сын и дочка.
– Всё же приняли твои родители невестку?
– А куда им деваться?! – усмехнулся Чапаев. Он почесал затылок: – Принять-то приняли, да невзлюбил мой родитель Пелагеюшку. В каждом письме она на него жалуется.
– Ты писал отцу, что б ни обижал Пелагею?
– А как же! – усмехнулся Чапаев. Он откусил яблоко: – В каждом письме прошу батю, не притесняй мою жену.
–А отец что?
– Пишет, дескать, она паскуда перед каждым мужиком юбкой крутит.
– А вдруг это он со зла?
– Всё может быть, – вздохнул Чапаев. Он встал: – Хорошо мы с вами поговорили Ваше благородие, душевно, однако спать пора.
Вероятно, австрийцы знали, что на позиции против них встали новые части. В четыре часа утра они атаковали, пытаясь по оврагу зайти в тыл к русским. Казак пулемётной команды Сергеев их вовремя заметил и открыл огонь из своего «Максима».
– Отсекай их, не давай отходить назад! – крикнул Балакирев, выскочив из блиндажа.
Австрийцев в овраге было не меньше роты, нарвавшись на огонь русского охранения, они сообразили, что атака не удалась, и стали отходить, но пулемёт Сергеева не давал уйти. Человек двадцать залегли в овраге, который стал для них западнёй.
– Братцы! Айда пленных брать, всем Георгиевские кресты будут! – вскочил на бруствер Чапаев. Он побежал вперёд, за ним выскочила вся рота. Тут же по окопам русских ударила австрийская артиллерия, однако пехотинцам удалось взять в плен двенадцать австрийцев, среди них лейтенанта. Чапаев при отходе в окопы был ранен в правую руку.
– Я же плотник! Как мне теперь без руки-то?! – всё вздыхал он, пока солдат-санитар перевязывал его.
– Может всё обойдётся с рукой Василий Иванович, – утешал его поручик Распопов. А что он ещё мог сказать?!
После этого боя, австрийцы поняли, что атаковать русских через овраг бессмысленно и успокоились. Изредка постреливали по позициям русских, те вяло били в ответ. Пошла унылая окопная жизнь: со вшами и вонью от грязных портянок. В начале октября зарядили дожди, стало сыро и тоскливо. Единственная отдушина в этой хандре – письма из дома. Пятнадцатого октября Андрей получил весточку от младшего брата Фёдора, воевавшего на Кавказе.
Офицеры в землянке играли в карты, а Андрей уселся писать ответ брату.
«У нас неделями идут дожди, воды в окопе по колено, – сообщал он, – мы вкушаем все прелести фронтовой жизни: грязь, сырость и уныние».
– Опостылели эти карты!– вздохнул сотник Витошнов, швырнув карты на сколоченный из досок стол. Он встал и подошёл к двери блиндажа, толкнул её, из кармана кителя достал папиросы: – Слушай социалист, а здесь, пожалуй, похуже, чем в Швейцарии будет.
Социалистом
