края белой простыни показалось что-то – лицо, и оно – туда, где я, показались руки, и они – туда, где я…
И лицо, и руки – они туда, где я. А не ко мне.
Но мне всё равно хорошо.
Хотя я ещё не слышал от себя слова "мама".
И я ещё никогда не видел то, в чем это самое "я".
Я – одно зрение понимающее. Я – это состояние.
А если…
И если я тогда, младенец, в колыбели, знал, что я – я, что я – есть, то… значит – значит и значит! – я… был… Был и до того, как в этой белой ладони очутился!.. Я – был! Был! До колыбели. До белого, вокруг меня, света.
Где я был… Когда был… Почему был… Сколько был…
Как был…
Но – был.
А потом – потом, когда меня научили ходить и говорить, я стал ходить и спрашивать, кроме всего прочего, почему и зачем я здесь, в жизни? Потому что – увы! – я увидел уже и разглядел своё, моё, тело и – увы! – приучен был уже считать, что оно – я…
Щекой на подушке нашёл мокрое, но было мне так, словно плачу я привычно, сладко-привычно…
Да, до сих пор не знаю, почему и зачем я тут – в теле, в костюме, на кровати, в Комнате, в доме, в Городе, на Планете.
Потому что не знаю, не понимаю, зачем спрашивать – об этом, об этом.
В колыбели – в Колыбели ведь не было настроения спрашивать, не было состояния вопроса!..
Я – это состояние такое: я – я, и я – есть. А что не я – это не я. И это состояние было неопределимо сколько и, значит, продлиться неопределимо сколько.
И надо его следить.
Я – я ли? Каждую минуту.
И если даже в Колыбели у меня не было, и – прежде всего, вопросов, то это состояние надо назвать, коли я всё-всё обзываю, – Умиление.
Оно-то – неопределимо сколько.
Я, который я, – в умилении ли?..
Я-состояние, я-умиление – засыпано движениями и словами.
И радостно чуть стало: нет ни Комнаты, ни Города вокруг меня, а сейчас вокруг меня – моя мысль.
Общезнаменательно и думал.
После Колыбели я, за игрой, словно бы забыл, что я – я.
Иногда лишь – в обиде или в любви – вдруг замечал: я, в отличие от тела, которое моё, – особенно я… И если хоть чуть помню Колыбель, я – в состоянии себя, меня.
Первые времена, что зовут словом "детство", замутили всем спешным: с наружи, чую, я зверёк зверьком, внутри – будто спросонья… Учили выговаривать букву рычащую – и я, конечно, хотел стать мор-ряком… Потом – отрава отрочества: снаружи – яркий сон, внутри – пёстрый сон… А в юности стал и я сам на себя посягать: где и кем, и как – "полезнее"-то – быть…
И всё делал то, что считали важным другие – пусть и любимые родители и вожди.
Красиво говорил себе ещё недавно:
–– Надо наполнять мир своим миром.
Время Крика меня окрикнуло: у кого как, а у меня – мир мой.
Вот тебе его и… наполнили…
Твой-то мир. Их-то миром.
Расслабленно
