гвоздь костяной, жалом острым завораживает, в плоть просится. Засветился вдруг. Очертаниями поплыл – солнышко на ладони, сияет. Вверх всплыло. Запрокинула голову юная. Светит солнышко, лицо ей озаряет – улыбается юная счастливо, глаза блаженно закрыла. Рассыпалось солнышко пыльцой золотой, осело на юную. Вдохнула та часть пыльцы той грудью полной, остальное на кожу осело, внутрь ушло.
– Вот, бабушка. А ты переживала, – улыбается.
– Как? Как смогла так? – ошеломленно спросила старуха.
Бывшая, выходит, старуха. Вполне себе живая.
– Попросила просто. Сказала, вижу ее. И люблю. И попросила.
А в глазах у юной все то же небо. Радость и любовь отражающее.
Дочь Севера
Фыркнула Урун. Крутанулась на месте, косой чёрной, будто плетью, хлестнув, и выбежала из чума. Ноги вбила в крепление лыж, вихрем снежным сорвалась. В сторону, куда чаще всего носки лыж смотрели: недалеко от стойбища чум стоял одинокий, с черепом оленя на шесте. Жил в нем шаман стойбища Бэркэ. Кому – шаман и человек уважаемый, в трепет мистический вводящий, а Урун – первый друг и советчик. Беда случилась – к Бэркэ мчит Урун. Радость – и тут первая новость ему. Радость с шаманом больше становилась. Ну а беда надвое делилась и силу теряла.
Остановилась Урун с налету, аж лыжи взвизгнули. Щеки морозом целованные светятся в меху песцовом, глаза темные огнём горят – страсть как хороша.
Бэркэ на пороге чума сидит, смотрит. Знает – пламя Урун. Пока гудит искрами плюясь – смотреть надо, слушать. Как уголь рдеть начнёт – говорить.
– Вот опять он! Женщина должна сидеть в чуме! Дело женщины – дети и готовка, – только ногами бежала и сразу словами мчит Урун. – Не сидела никогда и не буду! Другую пусть себе ищет, раз всю как есть меня не берет!
Был у Урун жених – Бэюдэ звали – хороший охотник. Шибко правильный только. В том спор всегда выходил, что Урун шибко правильной быть не хотела: не прошла даром с шаманом дружба.
Узнала Урун, как это – движением тела с духами разговор вести, природы ритм в себя впуская. С землёй целым стать, ветра порывом тундры спину огладить, волной морской хлынуть упруго брызгами в твердь. Пламени языками заворожить – пляшет душа на углях, вокруг опаляя. Грея. Танец обрядовый впустила в себя Урун, сама танцем стала, уже не могла по-другому. Не по нутру оказалось это жениху, вот и ссорились.
Послушал Урун Бэркэ, подумал.
– Садись рядом, – говорит. – Помолчим вместе. Пристроилась возле шамана Урун: знала – Бэркэ плохого не посоветует. Посидели, ветер послушали, в небо посмотрели: как-то сам гнев внутри источился. Струями ветра из души вымылся и в океан небесной безмятежности утек. Что небу струйка гнева маленькой девушки? Растворит и не заметит.
– Поймёт он, – сказал наконец Бэркэ. – Не дурак.
Урун, уже отгорев, промолчала.
– Время пришло тебе в Круг ступить, – продолжил с лицом невозмутимым шаман. Урун, судорожно вздохнув, вскинулась:
